Не думая о том, как далеко ему придется за ней идти и зачем
же он, собственно, идет, лишь пытаясь представить себе, где мог бы находиться
тот самый нарисованный им рыцарь (летел сверху? шел чуть поодаль, как и сам
Пашка?), Еникеев пропустил тот момент, когда девушка, словно проснувшись,
вскинула голову, остановилась, и чуть не налетел на нее. Это была подходящая
секунда, чтобы извиниться и спросить, что же все-таки у нее случилось, но он не
успел – по-прежнему не замечая его, Полина свернула к пятиэтажному дому с
пыльными после зимы окнами. Лишь на верхнем этаже они были вымыты так чисто, что
посверкивали от солнца, и Паша, поглядев на них, зажмурился от слепивших
солнечных прорезей на стеклах.
Перед входом в подъезд он задержался, дождавшись, пока
девушка войдет, и лишь потом подбежал, распахнул дверь, быстро заглянул внутрь,
прислушиваясь к шагам, раздающимся все выше и выше по лестнице. Нет, ее никто
не встретил, но мог встретить наверху, у квартиры, куда она шла. Внезапно его
окатило страхом, что Полина поднимается вовсе не в квартиру, а на крышу, и он,
обругав себя за то, что не подумал о такой страшной возможности раньше,
бросился за девушкой, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, пыхтя и
обливаясь потом.
Но шаги затихли, когда он почти догнал ее, и Паша, тяжело
дыша, застыл на четвертом этаже, зная, что она стоит над ним, но не слыша ни
единого звука. Подъездная сонная тишина нарушилась скрежетом открываемого
замка, шорохом двери, и низкий женский голос удивленно, и, как ему показалось,
издевательски протянул:
– О-ой, кто к нам пришел... Тебе чего?
Шаги, скрип двери, металлический стук – и снова стало тихо.
Еникеев медленно преодолел еще один пролет, с трудом отрывая
ноги от ступенек. Воротник его рубашки взмок, и он присел на корточки под
дверью с табличкой в виде удава, на котором было выгравировано имя хозяйки
квартиры, решив дождаться, пока девушка выйдет, и стараясь уловить, что
происходит внутри.
* * *
Полина смотрела на смуглую женщину с короткими сальными
волосами и молчала.
– Долго глаза на меня будешь таращить? Чего тебе надо,
спрашиваю.
Полина протянула руку и внезапно дотронулась до лица Томши,
прикоснулась указательным пальцем к толстой пористой коже, будто проверяя,
настоящая она, теплая, или нет. От ее прикосновения Томша отдернула голову,
словно оно могло прожечь кожу насквозь, и выругалась сквозь зубы.
– Дура больная! – бросила она. – Такая же
психованная, как твой братец. Сама в окно не сиганешь? – и хохотнула
удовлетворенно.
Лицо Полины Чешкиной изменилось в одну секунду: замершее –
оно вдруг проснулось, ярость и боль сверкнули в расширившихся глазах, крылья
тонкого носа раздулись, и она стала невероятно похожа на деда. Боль, горечь,
ненависть, тоска – невыразимая тоска, поселившаяся в ней со вчерашнего вечера,
когда она поняла, что Коля мог бы жить, – завыли в ней на тысячу голосов,
вмиг разрушили сферу, в которую она заключила себя сама, чтобы боль не пробила
ее изнутри и снаружи.
– Это вы его убили! – крикнула она высоким напряженным
голосом. – Вы! Господи, и все из-за того, что вас не оценили!
Скулы Томши пошли красными пятнами с неровными краями,
словно кто-то щедро швырнул на них краски с кончика кисти, нарочитое
спокойствие исчезло.
– Да! – закричала она в ответ, наступая на Полину в
бешенстве, исказившем и без того некрасивое лицо. – Я! Брякнулся твой
братец, только и успел, что заорать перед смертью! И ни ты, ни твой дед – вы
ничего мне не сделаете! Убьете меня – в тюрьму засядете, а я-то, я-то на
свободе останусь! Живая останусь, здоровая, а вы – сгниете! Не будет вас
больше!
В неистовстве она швыряла слова в лицо девушке, не думая о
том, что выдает сама себя, что все происходящее может быть подстроено, а
Полина, онемев от этого взрыва, пятилась назад, пока не наткнулась на мраморный
пресс, лежавший на полу.
– Я бы и тебя убила, и деда твоего! – Томшу несло, она
не в силах была остановиться. – Презирали меня? Носы воротили от Маши?
Думали, все у вас будет хорошо? Порыдайте теперь на его могилке, поплачьте над
его стишками!
Она осклабилась и стала похожей на жирного раскосого волка,
нашедшего добычу.
– И скрываться я от вас больше не буду! Чтобы всю жизнь вы
помнили, кто такая Мария Томша!
Она перевела дыхание, тыльной стороной ладони провела по
губам, стирая с них слюну. Глаза ее были прикованы к лицу Полины, на котором
она ожидала увидеть отчаяние и насладиться им сполна, жалея лишь о том, что нет
здесь старого Чешкина, – его унижение было бы достойной наградой за все,
что она перенесла. Ее вновь переполняло торжество – так же, как вчера, когда,
выплеснув то, что ей давно хотелось прокричать на весь мир, она заметила беспомощность
на лице здоровяка-сыщика.
Но с Полиной, казалось, происходило что-то странное. Черты
ее лица словно затвердели, в глазах мелькнуло изумление, сменившись чувством,
которое Томша не смогла определить – она лишь осознала, что по непонятной
причине то, что должно было стать добычей, ускользнуло от нее.
– Ошибаетесь, – тихо проговорила Полина, и Томшу
неприятно поразил контраст ее негромкого голоса с прежним, зажатым, как в
тисках, которым она обвиняла Марию в смерти брата: она не должна говорить таким
голосом. – Ошибаетесь, – повторила Полина чуть громче. – Мы не
будем вас помнить.
Полина обогнула мраморную плиту и развернулась, собираясь
уходить («Уходить?! Почему она уходит?»), повернув к Томше исхудавшее нервное
лицо, но глядя не на нее, а мимо – на скульптуры, расставленные за спиной Марии
Сергеевны.
– Потому что вы – никто, – сказала Полина. – У
Коли было все: талант, любовь, друзья... А у вас ничего нет, никогда не было и
никогда не будет. Вы думали, что мстите нам? Вы себе отомстили.
Полина чуть качнула головой, будто сожалея о Марии
Сергеевне, и быстро пошла к двери.
Беззвучно, как зверь, Томша прыгнула на нее, повалила,
подмяла под себя, нанося удары кулаками куда придется – в лицо, в тонкое
хрупкое тело, даже по разметавшимся волосам; она разбила костяшки в кровь, но
боль не остановила ее, а придала сил, и вид крови на запрокинувшемся лице
жертвы вызвал такой прилив бешенства, что Томша зарычала.
– А-а-а-а! – хрипела она, колотя безвольно мотавшуюся
голову о пол.
Краем глаза Томша заметила плиту, рывком подтащила тело
девушки к ней и приподняла, намертво вцепившись пальцами в мягкую ткань пальто.
Паша, вот уже пять минут встревоженно прислушивавшийся к
голосам в квартире, чувствовал себя на лестничной клетке до крайности нелепым –
толстым, неповоротливым, слабым парнем, не способным решиться на что-то, кроме
бессмысленной слежки за девушкой, для которой он придумал и нарисовал рыцаря.
Новый звук, донесшийся до него, отличался от прежних – это был не голос, а,
скорее, стон или даже всхлип. Еникеев вскочил, замер возле двери, чувствуя, как
потный воротничок противно холодит шею, а затем, решившись, толкнул незапертую
дверь и сделал несколько шагов.
