Флавьер встал, пошатываясь, вернулся в «Уолдорф» и переоделся к обеду. Он оделся в черное, рассудив, что траур его еще не кончился. Войдя в бар, он тут же увидел ее в обеденном зале. Казалось, она о чем-то размышляет, уткнувшись подбородком в ладони. Тем временем Альмарьян что-то втолковывал метрдотелю: вероятно, речь шла о каких-то продуктах с черного рынка. Усевшись, Флавьер сделал знак бармену; тот его уже хорошо знал и сейчас же поставил перед ним полную рюмку. Рядом с ним пары кружились в танце. В распахнутые двери видны были обедающие за столиками, официанты в белых куртках, развозившие тележки с блюдами. Она выглядела грустной. Как раз эта ее грусть всегда очаровывала Флавьера. Она всегда была такой… А ведь Жевинь ее баловал! Нелегко было думать, что незнакомые люди получили после нее наследство, тогда как она сама теперь была бедна и вынуждена жить с этим Альмарьяном, похожим на лукавого калифа из восточной сказки. В ушах у нее поблескивали безвкусные серьги, ногти накрашены. Прежняя Мадлен была куда более утонченной! Флавьеру казалось, что он видит дурную копию известного фильма с бездарной статисткой в роли звезды. Она почти ничего не ела, лишь время от времени пригубливала вино. Похоже, она почувствовала облегчение, когда Альмарьян поднялся из-за стола. Они зашли в бар, отыскали свободный столик. Флавьер поспешно повернулся к ним спиной, но он слышал, как Альмарьян спросил два кофе. Самое время, чтобы… Но он ни за что не осмелится! Он протянул бармену деньги и спустился с табурета. Теперь надо повернуться и пройти три шага. И тогда четыре мучительных года сотрутся из памяти, он сумеет наконец примирить прошлое с настоящим, Мадлен снова будет с ним, как будто они расстались лишь накануне, после поездки куда-нибудь в Версаль… И кто знает, вдруг она забудет, как тогда покинула его…
Внезапно он осознал, что уже сделал три шага и теперь склонился перед молодой женщиной, приглашая ее на танец. В течение нескольких секунд он видел прямо перед собой Альмарьяна, его желтоватые щеки, влажные бархатисто-черные глаза, и поднятое к нему лицо Мадлен, ее бледный взор, не выражавший ничего, кроме скуки. Она приняла приглашение с угрюмым видом. Неужели она все еще его не узнала? Они покачивались, прижавшись друг к другу; у Флавьера перехватило горло. Ему показалось, что он нарушает некую заповедь, переступает запретную черту.
— Меня зовут Флавьер, — прошептал он. — Вам это имя ни о чем не говорит?
Она вежливо притворилась, будто старается припомнить.
— Простите… право, не помню.
— А как вас зовут? — спросил он.
— Рене Суранж.
Он готов был возразить, но внезапно понял, что она не могла сохранить прежнее имя. От этого его смятение лишь возросло. Он изучал ее исподтишка. Лоб, бледно-голубые глаза, линия носа, высокие скулы — каждая черточка любимого лица, бережно хранимая в тайниках памяти, была такой же, как прежде. Стоило ему закрыть глаза, и он видел себя в Лувре, в том зале, где он первый — и единственный — раз держал ее в своих объятиях. Но прическу этой новой Мадлен не назовешь элегантной; рот выглядел увядшим, несмотря на помаду и крем. Пожалуй, так даже лучше. Он больше ее не боялся. Не боялся прижимать ее к себе, чувствуя, что она живет той же жизнью, что и он. Сначала он испытывал смутное опасение, что она окажется просто тенью. Но перед ним была живая женщина, и он корил себя за то, что уже желал ее, как будто этим он мог осквернить нечто глубокое и чистое.
— Вы ведь до оккупации жили в Париже?
— Нет. В Лондоне.
— Как! Разве вы не занимались живописью?
— Да нет же… Бывает, я рисую от нечего делать, вот и все.
— А в Риме вы разве не бывали?
— Нет.
— Зачем вы меня обманываете?
Она посмотрела на него своим светлым, немного пустым, незабываемым взглядом.
— Я вовсе вас не обманываю.
— Утром в холле вы меня видели. И узнали. А теперь делаете вид…
Она попыталась вырваться, но Флавьер сильнее прижал ее к себе, благословляя в душе несмолкавший оркестр.
— Простите, — заговорил он снова.
В конце концов, Мадлен много лет не подозревала, что она — Полина. Неудивительно, что и Рене пока не догадывается, что она — Мадлен. «Я совсем пьян», — подумалось Флавьеру.
— Как он, ревнив? — спросил Флавьер, подбородком указывая на Альмарьяна.
— О нет, — грустно сказала она.
— Верно, занимается черным рынком?
— Конечно. А вы?
— Нет-нет. Я адвокат. Он очень занят?
— Да. Ему часто приходится отлучаться.
— Значит, мы могли бы видеться днем?
Она промолчала. Его рука скользнула вниз, легла на талию Мадлен.
— Если вдруг я вам понадоблюсь, — прошептал он, — я в семнадцатом номере… Не забудете?
— Нет… Но сейчас мне пора к нему…
Альмарьян курил сигару, читая «Освобожденный Дофине».
[10]
— Похоже, он прекрасно без вас обходится, — заметил Флавьер. — До завтра!
Поклонившись, он вышел в холл, забыв про ужин. Поднимаясь к себе на второй этаж, обратился к лифтеру:
— Скажите… Альмарьян… в каком он номере?
— В одиннадцатом, мсье.
— А как зовут его даму?
— Рене Суранж.
— Это ее настоящее имя?
— Надо думать, раз в удостоверении личности у нее так написано.
Вопреки обыкновению, он дал лифтеру щедрые чаевые. Он бы отдал что угодно, чтобы узнать наверняка!..
Перед сном он выпил несколько стаканов воды, но так и не смог рассеять туман, окутавший его мозг. Пришлось признаться себе, что он вновь испытывает страх. Пусть он пьян, но он ведь понимает, что она не могла его не узнать. Если только она не потеряла память. И не ломает комедию. Или она не Мадлен!
Наутро, едва проснувшись, он задал себе те же вопросы и наконец, злобно усмехнувшись, решил, что давно созрел для клиники в Ницце. Он краснел, вспоминая, что лезло ему в голову накануне. Да и нечего ему больше делать в Марселе! Здоровье прежде всего! К черту эту девку, пусть даже похожую на Мадлен.
И все же он дождался, пока уйдет Альмарьян, подошел к одиннадцатому номеру и постучался легонько, как старый знакомый.
— Кто там?
— Флавьер.
Она открыла дверь. Глаза у нее покраснели от слез, веки распухли, она была неодета.
— Господи, Рене, что с вами?
Она снова разрыдалась. Прикрыв за собой дверь, он запер ее на задвижку.
— Ну же, моя хорошая… Что у вас стряслось?
— Это все он, — пробормотала она. — Он хочет меня бросить.
