— Расправь его хорошенько, — распоряжается Люсьена.
— Что расправить?
— Брезент.
Черствое, напряженное лицо — такого он еще у нее никогда не видел. Равинель разворачивает непромокаемую ткань. Получается большущий зеленоватый ковер, не умещающийся на полу ванной комнаты.
— Ну как? — шепчет Равинель.
Люсьена снимает пальто, закатывает рукава.
— Ну как? — повторяет Равинель.
— А как ты думал? — отзывается она. — Через двое-то суток…
Странная магия слов! Равинелю вдруг стало холодно. Ему хочется увидеть Мирей. Словно в приступе тошноты, он наклоняется над ванной. И видит юбку, облепившую ноги, и сложенные руки, и пальцы, сжимающие горло… О!..
Равинель с криком пятится. Он увидел лицо Мирей. Потемневшие от воды волосы, как водоросли, прилипли ко лбу, закрыли глаза. Оскаленные зубы, застывший рот…
— Помоги же мне, — просит Люсьена.
Он опирается на умывальник Его и вправду тошнит.
— Погоди… Сейчас.
Какой ужас! И все же воображение рисовало ему нечто еще более страшное. Но утопленники, вытащенные из реки, — это трупы, плывшие много дней вдоль черных корявых берегов. А тут…
Он выпрямляется, сбрасывает пальто, пиджак.
— Бери ее за ноги, — приказывает Люсьена.
Ему неудобно, не с руки, отчего ноша кажется еще тяжелей, гулко стучат капли. Одеревенелые, ледяные ноги. Вот они приподнимают тело Мирей над краем ванны, опускают. Потом Люсьена прикрывает труп и, словно упаковывая товар, закатывает в брезент. Теперь у их ног лежит блестящий рулон, сквозь складки которого просачивается вода. Остается только закрутить два конца материи так, чтобы было удобно ухватиться. И они выходят со своей ношей из дома.
— Надо было заранее открыть багажник, — выговаривает ему Люсьена.
Равинель откидывает крышку багажника, залезает в машину и тянет на себя длинную поклажу. Она умещается только по диагонали.
— Лучше бы перевязать, — бурчит Равинель.
И тут же злится на себя. Это говорит коммивояжер! Не муж. Да и Люсьена, конечно, уже сама все сообразила.
— Некогда. Сойдет.
Равинель соскакивает на землю, растирает себе поясницу. Черт побери! Все-таки прихватило. Надо было поберечься, не давать воли нервам. Он из последних сил делает бесполезные судорожные движения: сжимает и разжимает пальцы, трет затылок, сморкается, чешется.
— Подожди меня, — говорит Люсьена. — Я хоть немного приберу в комнатах!
— Нет.
Только не это! Ему не под силу оставаться одному в тускло освещенном гараже. Они оба снова поднимаются в дом. Люсьена наводит порядок в столовой, выливает воду из графина, вытирает его. А он чистит щеткой пиджак, застилает постель. Полный порядок. Последний придирчивый взгляд… И Равинель берется за шляпу, а Люсьена, натянув перчатки, подхватывает сумку и пальто Мирей. Да-да, полный порядок. Она оборачивается:
— Ну, ты доволен, милый? Тогда поцелуй меня.
Ни за что! Только не здесь! Какое бессердечие! Хороша же она, эта Люсьена! Часто он либо не понимает ее, либо считает наглой до предела. Вытолкнув ее за порог, он запирает дверь и возвращается в гараж. Оглядывает машину перед дорогой, тычет носком ботинка в покрышки. Люсьена уже уселась. Он выводит машину и торопливо закрывает гараж. Откуда ни возьмись, позади останавливается какой-то автомобиль. Уж не любопытства ли ради? Равинель нервно хлопает дверцей и, набрав скорость, гонит машину в сторону вокзала. Выбирая улицы потемней, выезжает на Женераль-Бюат. Машина, покачиваясь из стороны в сторону, обгоняет лязгающие трамваи, сквозь запотевшие окна которых видны темные силуэты пассажиров.
— Нечего так мчаться, — выговаривает ему Люсьена.
Но Равинелю не терпится попасть за город, затеряться на темных дорогах через поля. Мелькают бензозаправочные станции — красные, белые… пролетают мимо дома рабочих… заводские стены. Вот в конце проспекта опускается шлагбаум. И тут Равинеля охватывает страх. Нестерпимый страх… Равинель останавливается за грузовиком и гасит фары.
— А как насчет правил уличного движения?
Да она просто каменная! Проходит товарный поезд. Его тащит старенький паровоз. Грузовик трогается. Проезд разрешен. Если бы Равинель не перезабыл все молитвы, он бы непременно помолился.
Глава 4
Равинелю часто приходится разъезжать в машине по ночам. Ему это нравится. На дороге — ни души, и ты на полном ходу врезаешься в темноту. Не сбавляя скорости, проезжаешь деревни. Фары причудливо освещают дорогу, которая напоминает подернутый рябью канал. Будто едешь по самой кромке. И вдруг словно скатываешься с американских горок: белые столбики, ограждающие повороты, сверкая в отсветах фар, наезжают на тебя с головокружительной скоростью. Ты чуть ли не собственной волей направляешь эту захватывающую феерию, превращаешься в таинственного мага, касаешься волшебной палочкой странных предметов на далеком горизонте, на лету высекаешь из темноты снопы искр и целые неведомые созвездия. Ты отдаешься мечте, далеко отрываешься от реальности. Ты уже не человек, а обнаженная душа, уносимая течением, блуждающая по уснувшему миру. Улицы, луга, церкви, вокзалы бесшумно скользят мимо, исчезают в темноте. Может, и нет никаких лугов, никаких вокзалов? Ты сам себе хозяин. Прибавишь скорости, и уже ничего не видно, кроме дрожащих линий, со свистом проносящихся за стеклом, словно стены туннеля. Но стоит приподнять затекшую ногу, как декорации тут же меняются. И мелькает унылый ряд картин, иные мгновенно запечатлеваются в мозгу, как распластанные листья, налипающие на радиатор и на ветровое стекло: колодец, тележка, будка железнодорожного сторожа, сверкающие пузырьки в витрине аптеки. Равинель любит ночь. Анже позади, позади переливчатая цепочка огней. Дорога пустынна. Люсьена сидит, засунув руки в карманы, уткнувшись подбородком в воротник, и не раскрывает рта. Теперь Равинель едет не торопясь, мягко выписывая повороты. Старается избегать толчков, чтоб не причинить боль лежащему в багажнике телу. Смотреть на спидометр незачем. Он и без того знает, что скорость в среднем пятьдесят. А раз так, значит, они будут в Ангиане, как и наметили, — до восхода солнца. Только бы все обошлось!.. Когда они проезжали Анже, вдруг забарахлил мотор. Нажал на газ — и порядок. Черт возьми, он не прочистил карбюратор! Не хватает еще застрять на дороге в такую ночь! Ладно, нечего заранее паниковать. Лучше не прислушиваться к мотору. Они с Люсьеной — как летчики, совершающие полет над Атлантикой. Повреждение мотора означало бы для них…
Равинель даже зажмурился. Такими мыслями только накличешь беду. Впереди маячит красный огонек. Это многотонный грузовик. Он плюется густым масляным дымом, нарушает рядность, оставляя слева узкий коридор, в который едва ли втиснешься. Равинель выпрямляется, увидев, что оказался в самом фокусе света фар грузовика. Из кабины водителя наверняка просматривается салон их машины. Равинель прибавляет скорости, и мотор сразу начинает барахлить. Неужели в форсунку попала пыль, засорился карбюратор? Люсьена ни о чем не подозревает. Она спокойно дремлет. Ей-то что? Странно, до чего она не похожа на других женщин… Как вышло, что она стала его любовницей? По чьей инициативе? Поначалу казалось, она его просто не замечает. Она интересовалась только одной Мирей. Обращалась с ней не как с пациенткой, а как с подругой. Они однолетки. Может, она поняла, что их брак непрочен? Или уступила внезапному порыву? Но он-то прекрасно сознает, что красотой не блещет. Остроумием тоже. Сам он никогда не посмел бы прикоснуться к Люсьене. Люсьена из другого мира — изысканного, утонченного, культурного. Его отец, учителишка брестского лицея, смотрел на этот мир лишь издали, глазами бедняка. Первое время Равинель думал, что это женский каприз. Странный каприз, и только… Вороватые объятия… Иногда прямо в кабинете на кушетке рядом со столом, на котором стерилизовались никелированные инструменты. Случалось, она потом измеряла ему давление — беспокоилась за его сердце. Беспокоилась?.. Нет. Вряд ли. Но она не раз проявляла заботу, вроде бы и вправду волновалась… А иногда с улыбкой выпроваживала его за дверь: «Что ты, милый, ей-богу, это же сущие пустяки». В конце концов его совершенно замучила неуверенность. Скорее всего… Внимание! Сложный перекресток… Скорее всего, у нее с первого же дня возникли далеко идущие планы… Ей нужен был сообщник. Они сообщники с самого начала, с первого взгляда… Любовь тут ни при чем, то есть настоящая любовь! Их связывает отнюдь не склонность, а что-то глубокое, тайное, запутанное. Разве Люсьена польстилась бы на деньги? Нет, ей важнее власть, которую дают деньги, положение в обществе, право распоряжаться. Она хочет властвовать. А он сразу ей подчинился. Но это еще не все. В Люсьене живет какая-то скрытая тревога. Едва ощутимая, но все-таки ошибиться тут невозможно. Тревога человека, повисшего над бездной, существа не вполне нормального. Потому-то они и сошлись. Ведь он и сам человек не вполне нормальный, ну хотя бы с точки зрения Ларминжа. Он живет как все, даже считается отличным представителем фирмы, но это одна видимость… Проклятый косогор! Мотор решительно не тянет!.. Да, так о чем же это он?.. Он мечется, пытаясь преодолеть границы своего бытия, как изгнанник, стремящийся вновь обрести родину. И она тоже… она ищет, мучается, ей все чего-то недостает. Иногда она как бы в страхе цепляется за него. А иногда смотрит так, будто задается вопросом, кто же он такой. Смогут ли они жить вместе? И захочет ли он с ней жить?
