Когда я оглядываюсь на это достопамятное утро, мне представляются сцены смятения и ожидания, одно воспоминание о которых даже теперь приводит меня в трепет. Вещи и лица перепутываются и сливаются. Я вижу прелестную фигуру моей слепой Луциллы, одетой в розовое и белое, бегающей взад и вперед из дома и в дом, то сгорающую от нетерпения увидеть докторов, то содрогающуюся при мысли о предстоящей попытке или об ожидающем ее, может быть, разочаровании. В ту же минуту, как я вижу ее, прекрасный образ сливается с жалкою фигурой Оскара, метавшегося между Броундоуном и приходским домом, болезненно переживающего новое усложнение в своих отношениях с Луциллой, но недостаточно мужественного даже в то время, чтобы воспользоваться случаем и выйти из ложного положения. Проходит еще минута, и новая фигура, маленькая, горделивая, самоуверенная фигура, выходит на первый план, прежде чем я начинаю воспринимать ее. Я слышу сильный голос, требующий мне в уши: «Нет, мадам Пратолунго, ничто не заставит меня поддержать своим присутствием эту нелепую консультацию, эту дерзкую и греховную попытку ниспровергнуть определение мудрого Провидения чисто человеческими средствами. Я умываю руки. Заметьте, что я употребляю народное выражение, чтоб сильнее подействовать на ваше воображение. Я умываю руки». Еще минута, и Финч, и его руки исчезают из моего воображения, едва успела я уловить их. Рыхлая мистрис Финч со своим младенцем занимает вакантное место. Она заклинает меня, с необычной для нее горячностью, сохранить ее тайну и рассказывает мне о своем намерении обмануть, если удастся, бдительность мистера Финча и привлечь английскую и немецкую хирургию к обследованию глаз малютки. Вообразите, что все эти образы теснятся и сталкиваются в извилинах моего мозга, как будто ум мой какой-нибудь лабиринт, что слова и поступки одного перепутываются со словами и поступками другого, прибавьте мое собственное волнение (касавшееся, между прочим, завтрака, приготовленного для докторов на боковом столе), и вы не удивитесь, если я перескочу через шесть часов драгоценного времени и представлю вашим взорам свою одинокую особу, сидящую в гостиной в ожидании докторов.
У меня было только два утешения для поддержания своих сил.
Во-первых, майонез
[8]
из цыплят моего собственного приготовления, стоявший на столе, накрытом для завтрака, майонез, который, как произведение искусства, был поистине восхитителен. Во-вторых, мое зеленое шелковое платье, отделанное знаменитыми кружевами моей матери, — другое произведение искусства, восхитительное, как и первое. Смотрела ли я на стол, смотрела ли я в зеркало, я сознавала себя достойной представительницей своей нации, я могла сказать: «France supreme».
Часы пробили четверть четвертого. Луцилла, устав ждать в своей комнате, в сотый раз показалась в дверях и повторила свой неизменный вопрос:
— Не видно еще их?
— Нет, душа моя.
— Когда же они наконец приедут?
— Терпение, Луцилла, терпение.
Луцилла скрылась с тяжелым вздохом. Прошло еще пять минут, и в комнату вошла старая Зилла.
— Приехали, сударыня, экипаж уже у ворот.
Я расправила юбку, бросила последний многозначительный взгляд на майонез. Веселый голос Нюджента долетел до меня из сада: «Сюда, господа, за мной». Пауза. Шаги. Дверь отворилась. Нюджент ввел докторов:
— Неrr Гроссе, из Америки. Мистер Себрайт, из Лондона.
Немец слегка вздрогнул, услышав мое имя. На англичанина оно не произвело никакого впечатления. Неrr Гроссе слышал о моем славном Пратолунго. Мистер Себрайт находился в варварском неведении об его существовании. Я сначала опишу Гроссе, и опишу с величайшим старанием.
Крепкого сложения, невысокий и широкоплечий, короткие кривые ноги; грязное, изношенное платье, нечищеная обувь, круглое с желтизной лицо, жесткие, густые, с проседью волосы, темные, кустистые брови, большие черные глаза, скрытые за круглыми очками, скрадывающими их свирепое выражение, темная с проседью борода, громадный перстень на указательном пальце волосатой руки, другая рука беспрестанно погружается в глубокую серебряную табакерку наподобие чайницы, грубый, хриплый голос, саркастическая улыбка, то учтивое, то фамильярное обращение, решительность, независимость, сила в каждом движении — вот портрет человека, который держал в своих руках (по словам Нюджента) судьбу Луциллы.
Английский доктор был так непохож на своего немецкого коллегу, как только один человек может быть непохож на другого.
Мистер Себрайт был худощав, строен и утонченно (уж чересчур) чист и наряден. Его мягкие светлые волосы были тщательно расчесаны, чисто выбритое лицо обрамлялось небольшими курчавыми баками в два дюйма длины. Его черное платье сидело превосходно, он не носил никаких украшений, даже цепочки для часов, он двигался расчетливо, говорил обдуманно и спокойно, его серые глаза смотрели с холодным вниманием, его тонкие губы как бы говорили: я готов, если вы желаете меня видеть. Очень умный человек, без сомнения, но избави меня Бог иметь такого единственным спутником в длинной дороге или сидеть с ним рядом за обедом.
Я приняла знаменитых посетителей так любезно, как только умела. Неrr Гроссе поздравил меня с моим славным именем и пожал мне руку. Мистер Себрайт похвалил погоду и поклонился. Немец остановил взгляд на столе, лишь только оглядел комнату. Англичанин уставился в окно.
— Не хотите ли закусить, джентльмены?
Неrr Гроссе кивнул своей большой головой с величайшим одобрением. Его черные глаза смотрели с жадностью на мой майонез.
— Ага! Это я люблю, — сказал знаменитый немец, указывая пальцем на блюдо. — Вы его умеете делать, вы делаете его на сливках? С цыплятами или с раками? Я с раками люблю больше, но и с цыплятами недурно. Гарнир чудесный — анчоусы, оливки, свекла, темное, зеленое, красное, на белом, жирном соусе. Вот что я называю божественным блюдом. Оно превосходно в двух отношениях: превосходно для глаз, превосходно для вкуса. So! Мы вторгнемся в его внутренность. Мадам Пратолунго, вам начинать.
Такими словами, на странном английском наречии, употребляя множественное число вместо единственного и совершенно исключая из английского лексикона союз "и", Неrr Гроссе возвестил о своей готовности приступить к завтраку. Но английский коллега очень вежливо попросил его заняться пациенткой вместо майонеза.
— Извините, — сказал мистер Сейбрайт. — Не лучше ли было бы взглянуть на молодую особу, прежде чем мы займемся чем-нибудь другим. Мне необходимо вернуться в Лондон со следующим поездом.
Неrr Гроссе с вилкой в одной руке, с ложкой в другой и с повязанной уже вокруг шеи салфеткой зло взглянул на нас и, скрепя сердце, расстался с майонезом.
— Gut! Сначала сделаем свое дело, потом съедим свой завтрак. Где же пациентка? Скорей, скорей! — Он снял салфетку, издал вздох (иначе как рев его назвать нельзя) и погрузил пальцы в табакерку.
