— Чем же он мог быть, по-вашему, для меня? — воскликнула она тоном девушки, обиженной несправедливым подозрением.
— Так послушайте же...
— Он был моим благодетелем, вот и все! Ах, он очень хотел бы, чтоб я стала его женой... но...
— Но, — сказал Руже, опять взяв ее за руку, хотя Флора ее высвободила, — так как с ним у вас ничего не было, то не можете ли вы остаться здесь со мной?
— Если вы желаете, — ответила она, потупив взор.
— Нет, нет, если желаете вы, только вы, — ответил Руже. — Да, вы можете быть... хозяйкой. Все, что здесь есть, это ваше, вы будете заботиться о моем состоянии, оно будет как бы вашим... потому что я вас люблю и всегда любил, с тех самых пор, как вы пришли в этот дом, вот сюда, босоногая...
Флора не отвечала. Когда молчание стало тягостным, Жан-Жак измыслил следующий убийственный довод.
— Не правда ли, это все-таки лучше, чем возвращаться в деревню? — спросил он с явным пылом.
— Что ж, господин Жан, как вам угодно! — ответила она.
Тем не менее, несмотря на это «как вам угодно», бедный Руже не подвинулся вперед. Люди подобного характера нуждаются в уверенности. Усилие, которое они делают, признаваясь в своей любви, так велико и обходится им так дорого, что они чувствуют себя не в силах возобновить его. Этим и объясняется их привязанность к первой женщине, принимающей их признания. О значении событий можно судить только по их результату. Спустя десять месяцев после смерти отца Жан-Жак совершенно изменился: его бледно-свинцовое лицо, обезображенное, как мы говорили, прыщами на висках и на лбу, посветлело, очистилось, заиграло румянцем. Словом, его физиономия дышала счастьем. Флора потребовала, чтобы ее хозяин тщательно следил за собой, для нее было вопросом самолюбия видеть его хорошо одетым; выйдя на порог дома, когда он отправлялся гулять, она смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду. Весь город заметил, какая перемена произошла с Жан-Жаком, который стал совсем другим человеком.
— Знаете новость? — говорили друг другу в Иссудене.
— Какую?
— Жан-Жак унаследовал от своего отца даже Баламутку.
— Неужели вы думали, что такой хитрец, как покойный доктор, не оставит своему сыну домоправительницу?
— Честное слово, это прямо сокровище для Руже, — кричали все в один голос.
— Это тонкая штучка! Она очень красива, и уж не беспокойтесь, — женит его на себе.
— Ну и выпало счастье девушке!
— Да, но такое счастье выпадает только красивым девушкам.
— Вы так думаете? Ну, а я знаю, как было с моим дядюшкой Борнишем-Эро; ведь вы, наверно, слышали о девице Ганивэ; она была страшна, как семь смертных грехов, и, несмотря на это, получила от него ренту в три тысячи экю.
— Ба! Это было в тысяча семьсот семьдесят восьмом году.
— Все равно, Руже неправильно поступает; отец оставил ему сорок тысяч франков годового дохода чистенькими, ему можно было бы жениться на девице Эро...
— Доктор пытался это устроить, но она не захотела. Руже слишком глуп...
— Слишком глуп? Все женщины счастливы с такими мужьями.
— А ваша жена счастлива?
Таков был смысл разговоров, которые велись в Иссудене. Начав, согласно провинциальным обычаям и нравам, с насмешек над этим своего рода браком, кончили тем, что стали хвалить Флору, пожертвовавшую собой ради этого бедного малого. Вот каким образом Флора Бразье стала хозяйкой в доме Руже, перейдя, по выражению Годде-младшего, от отца к сыну. Теперь небесполезно набросать историю ее хозяйничанья, в назидание холостякам. Старая Фаншета одна во всем Иссудене нашла неподобающим, что Флора Бразье воцарилась у Жан-Жака Руже; она возражала против безнравственности этого союза и стала на сторону оскорбленной морали; правда, она считала для себя унизительным быть в свои годы в подчинении у какой-то Баламутки, пришедшей в дом босоногой девчонкой. Фаншета имела триста франков дохода, так как доктор поместил ее сбережения в бумаги государственного казначейства; покойник завещал ей сто экю пожизненной ренты, так что она могла жить безбедно и покинула дом пятнадцатого апреля 1806 года, через девять месяцев после погребения своего старого хозяина. Не указывает ли настоящая дата проницательным людям то время, когда Флора перестала быть честной девушкой?
Баламутка, достаточно сообразительная, чтобы предвидеть отказ Фаншеты от подданства, — потому что пребывание у власти как нельзя лучше развивает политические способности, — решила в будущем обходиться без служанки. Уже в продолжение полугода она исподтишка присматривалась к кулинарным приемам, благодаря которым Фаншета могла почитаться искусной поварихой, достойной служить докторам. Докторов можно по части чревоугодия поставить наравне с епископами. Благодаря доктору Фаншета еще усовершенствовалась. В провинции недостаточная занятость и однообразие жизни привлекают деятельность ума к кухне. Провинциалы не обедают так пышно, как парижане, но едят вкуснее; у них блюда обдумываются, изучаются. В провинциальной глуши существуют Каремы
[45]
в юбке, неведомые миру гении, умеющие сделать простое блюдо из фасоли достойным того покачивания головы, каким Россини встречает совершенное произведение. Проходя курс в Париже, доктор слушал химию у Руэля и сохранившиеся в памяти познания обратил на пользу химии кулинарной. Он прославился в Иссудене несколькими удачными нововведениями, малоизвестными за пределами Берри. Он открыл, что омлет гораздо нежнее, если не взбивать белки и желтки вместе, по грубому способу, принятому кухарками. По его мнению, требуется сбивать белки в пену, постепенно прибавляя желтки, и пользоваться не обычной, а фаянсовой сковородой или же фарфоровой ленивкой. Ленивка — это род толстой сковородки на четырех ножках, позволяющих воздуху, когда она поставлена на плиту, свободно проходить под нею, что не дает ей лопнуть от накала. В Турени ленивка называется котелком. Я полагаю, что Рабле говорит именно о таком котелке для варки «журавланов», что доказывает глубокую древность этого приспособления. Доктор нашел также средство, чтобы не пригорала подливка, заправленная мукой и маслом; этот секрет, не вышедший за пределы его кухни, к несчастью, навсегда утрачен.
Флора от природы была наделена способностью печь и жарить — два качества, которых нельзя приобрести ни наблюдением, ни трудом, — поэтому она очень быстро превзошла Фаншету. Становясь отличной кухаркой, она думала о благе Жан-Жака; но и сама она, надо сказать, тоже была порядочной лакомкой. Неспособная, как все лица без образования, заниматься умственным трудом, она всю свою жажду деятельности проявляла в работах по дому. Она натерла воском всю мебель, восстановив ее первоначальный блеск, и держала весь дом в чистоте, достойной Голландии. Она управляла теми лавинами грязного белья и теми потопами, которые называются стиркой и которые, согласно провинциальному обычаю, происходят не больше трех раз в год. Хозяйским глазом она просматривала белье и сама чинила его. Затем, обуреваемая желанием постепенно проникнуть в тайны наживы, она усвоила те небольшие деловые познания, которыми располагал Руже, и приумножила их, беседуя с нотариусом покойного доктора, господином Эроном. Таким образом, она давала отличные советы своему милому Жан-Жаку. Уверенная, что навсегда останется хозяйкой, она с такой нежностью и жадностью блюла интересы этого малого, как будто они были ее собственные. Ей нечего было бояться требований своего дядюшки: Бразье за два месяца до смерти доктора упал и умер, выходя из кабака, где после своей удачной сделки проводил все время. Отца Флоры также не было в живых. Она служила своему господину со всей преданностью, какая может быть у сироты, счастливой тем, что нашла семью и занятие в жизни.
