— Но, Гектор! Ведь это уже не только разорение, это бесчестие, — сказала Аделина. — Мой бедный дядя покончит с собой. Убивай нас, ты имеешь на это право, но не будь его убийцей! Возьми себя в руки, ведь есть же какой-нибудь выход.
— Никакого! — ответил барон. — Никто из членов правительства не может достать двухсот тысяч франков, даже если бы речь шла о спасении целого министерства! О Наполеон! Где ты?
— Ах, дядюшка, бедный дядюшка! Гектор, ведь нельзя же допустить, чтобы он умер обесчещенным!
— Положим, есть один выход, — сказал он. — Но это весьма сомнительно... Ведь Кревель на ножах со своей дочерью... Ах! У него-то денег хватит, он один мог бы...
— Послушай, Гектор! Пусть лучше я погибну, чем погибнет наш дядя, твой брат и наше доброе имя! — воскликнула баронесса, у которой вдруг блеснула новая мысль. — Да, я могу вас всех спасти... О боже мой! Какая низкая мысль! Как только она могла прийти мне в голову!
Она сложила руки и, упав на колени, стала молиться. Поднявшись, она уловила на лице мужа выражение такой безумной радости, что дьявольская мысль снова вернулась к ней, и тут Аделина впала в тупое отчаяние.
— Ступай, мой друг, беги в министерство! — воскликнула она, стряхивая с себя оцепенение. — Постарайся послать туда комиссара, это необходимо. Расшевели маршала! А к своему возвращению, часов в пять, ты, может быть, получишь... Да, ты получишь двести тысяч франков! Твоя семья, твоя честь, честь мужчины, члена Государственного совета, администратора, твое доброе имя, твой сын — все будет спасено; но твоя Аделина погибнет, и ты ее больше никогда не увидишь! Гектор, друг мой, — прибавила она, становясь на колени, сжимая его руку и целуя ее, — благослови меня, простись со мною.
Сцена эта надрывала душу, и Юло, обняв жену, поднимая ее и целуя, мог только сказать:
— Я тебя не понимаю!
— Если бы ты меня понял, — отвечала она, — я умерла бы со стыда. У меня не хватило бы духа принести эту последнюю жертву.
— Кушать подано, — доложила Мариетта.
Вошла Гортензия, поздоровалась с отцом и матерью. Надо было идти завтракать и сохранять наружное спокойствие.
— Идите, садитесь за стол без меня, я сейчас к вам приду! — сказала баронесса.
Она села у своего бюро и написала следующее письмо:
«Дорогой господин Кревель! Я хочу просить вас об одном одолжении. Нынче же утром ожидаю вас к себе и, рассчитывая на вашу любезность, надеюсь, что вы не заставите ждать себя слишком долго.
Ваша покорная слуга
Аделина Юло».
— Луиза, — сказала она горничной, которая прислуживала за завтраком, — передайте это письмо швейцару. Скажите, чтобы он тотчас же отнес письмо по адресу и подождал ответа.
Барон, читавший в это время газеты, протянул жене республиканскую газету и, указывая ей на одну статью, сказал:
— Не поздно ли? Вот уже и статья — одна из тех отвратительных заметок, которыми они приправляют свою политическую стряпню.
«Наш корреспондент сообщает из Алжира, что в интендантском ведомстве в провинции Оран раскрыты крупные злоупотребления, по которым ведется судебное расследование. Установлена растрата; виновные обнаружены. Если не примут суровых мер, мы по-прежнему будем нести потери в людском составе больше от казнокрадства, отражающегося на питании солдат, чем от оружия арабов и жаркого климата. Подождем новых сообщений, прежде чем продолжать беседу на столь плачевную тему.
Нас больше не удивляет, почему вызвало такую панику разрешение издавать в Алжире газеты, согласно Хартии 1830 года
[81]
».
— Сейчас оденусь и поеду в министерство, — сказал барон, вставая из-за стола. — Время дорого, каждая минута может стоить человеческой жизни!
— Ах, мама! Я потеряла последнюю надежду, — воскликнула вдруг Гортензия.
И, не в силах удержать слезы, она протянула матери журнал «Обозрение изящных искусств». Г-жа Юло увидела гравюру с группы Далилы, работы графа Стейнбока, под которой значилось: Собственность госпожи Марнеф. С первых же строк статьи, подписанной буквой В., можно было узнать талант и услужливость Клода Виньона.
— Бедная девочка... — сказала баронесса.
Испуганная почти безучастной интонацией, с какой произнесены были эти слова, Гортензия взглянула на мать и увидела на ее лице выражение такой душевной боли, перед которой померкла ее собственная скорбь; она подошла к матери, обняла ее, спросила:
— Что с тобой, мама? Что случилось? Неужели можно быть еще несчастнее?
— Дитя мое, в сравнении с тем, что мне пришлось перестрадать сегодня, все мои прошлые страдания — ничто. Когда же я перестану мучиться?
— На небесах, мамочка! — серьезно сказала Гортензия.
— Пойдем, мой ангел, помоги мне одеться... Нет, нет... Не надо! Я не хочу, чтобы ты сегодня занималась моим туалетом. Пошли мне Луизу.
Аделина, войдя в свою комнату, подошла к зеркалу. Она смотрела на себя с грустью и любопытством, задавая себе вопрос: «Все ли я еще красива?.. Могу ли я еще нравиться?.. Нет ли у меня морщин?..»
Приподняв свои прекрасные белокурые волосы, она приоткрыла виски. Кожа на висках была свежа, как у молодой девушки. Аделина не успокоилась на этом. Она обнажила плечи, и от удовольствия у нее вырвалось горделивое движение. Безупречная красота плеч сохраняется дольше всего у женщины, особенно если жизнь ее была чиста. Аделина тщательно выбрала все принадлежности своего туалета; но наряд этой благочестивой, скромной женщины был все же очень скромным, несмотря на наивные ухищрения кокетства! К чему было надевать совсем новые шелковые серые чулки, атласные туфли в виде котурн, если неведомо искусство выставить в решительную минуту хорошенькую ножку, чуть-чуть приподняв платье, чтобы дать простор воображению? Она надела свое лучшее муслиновое платье, разрисованное цветами, с вырезом и короткими рукавами; но, испугавшись своей наготы, тотчас прикрыла прекрасные руки прозрачными газовыми рукавами, скрыла грудь и плечи под вышитой косынкой. Прическа по английской моде показалась ей чересчур вызывающей, и, чтобы сгладить это впечатление, она надела прелестный чепчик. Но в чепце или без чепца, разве сумела бы она, играя своими золотистыми локонами, выставить напоказ точеные руки, чтобы все ими любовались?.. А вот что заменило ей румяна. Глубокое сознание своей преступности, приготовления к заранее обдуманному проступку вызвали у этой святой женщины жестокую лихорадку, которая возвратила ей на короткое время блеск молодости. Глаза ее сверкали, цвет лица был ослепителен. Ей показалось, что, желая придать себе обольстительный вид, она на самом деле стала похожа на распутницу, и это ужаснуло ее. Однажды Лизбета, по просьбе Аделины, рассказала ей, при каких обстоятельствах произошла измена Венцеслава, и баронесса узнала, к великому своему удивлению, что г-же Марнеф достаточно было одного вечера, чтобы пленить художника и стать его любовницей. «Как же они этого добиваются, такие женщины?» — спросила Лизбету баронесса. Ничто не может сравниться с любопытством добродетельных женщин, когда дело касается этой темы; они хотели бы обладать всеми обольщениями порока, оставаясь непорочными. «Да очень просто! Они обольщают, ведь это их ремесло, — отвечала кузина Бетта. — Видишь ли, моя милая, в тот вечер Валери могла бы соблазнить и святого». — «Объясни мне, как она за это взялась?» — «Тут не может быть теории, в этом деле есть только практика», — насмешливо отвечала Лизбета. Разговор этот вспомнился баронессе, и ей захотелось посоветоваться с кузиной Беттой, но не было времени. Бедная Аделина, не способная выдумать какую-нибудь «мушку», приколоть бутон розы в вырезе корсажа, внести в свой наряд изощренный штрих для оживления притупленных мужских желаний, была всего лишь тщательно одета. Не всякая женщина способна быть куртизанкой! «Женщина — первое блюдо для мужчины», — сказал в шутку Мольер устами рассудительного Гро-Рене. Сравнение это предполагает своего рода кулинарное искусство в любви. Женщину добродетельную и достойную можно в таком случае сравнить с гомерической трапезой, приготовленной без затей на раскаленных угольях. Куртизанка, напротив, является как бы произведением Карема
[82]
со всякими пряностями и изысканными приправами. Баронесса не могла, не умела преподнести свою белую грудь на роскошном блюде из кружев, наподобие г-жи Марнеф. Она не была посвящена в тайну известных поз, в действие известных взглядов. Короче, она не обладала искусством обольщать. Как бы ни старалась эта благородная женщина, она все же не сумела бы ничем прельстить искушенный взгляд распутника. Быть честной, недоступной для света и куртизанкой для мужа — значит быть женщиной гениальной, а таких мало. В этом заключается тайна длительных привязанностей, необъяснимых для тех женщин, которые лишены этого двойного и великолепного таланта. Представьте себе г-жу Марнеф добродетельной!.. И вы получите маркизу Пескара
[83]
! Эти выдающиеся и знаменитые женщины, эти прекрасные добродетельные Дианы де Пуатье
[84]
— все наперечет.
