— Ах, вы наш благодетель! — сказала тетка Сибо. — Вам бы сто тысяч ливров доходу, вы бы ангелом господним на земле были, не то что некоторые люди у нас по соседству, такие скупердяи, такие прокаженные (прожженные) негодяи, право слово!
Врач, пользовавшийся уважением среди привратников всего квартала и благодаря им составивший себе небольшую клиентуру, которая давала ему возможность сводить концы с концами, возвел глаза к небу и поблагодарил тетку Сибо взглядом, достойным Тартюфа.
— Так вы говорите, господин доктор, что при хорошем уходе наш дорогой больной мог бы поправиться?
— Да, если только на него не очень подействовало пережитое им горе.
— Бедняжка! Кто ж это его так разогорчил? Уж такой он хороший, такой хороший, других таких, как они с господином Шмуке, и на земле нет!.. Дайте мне только разнюхать, чье это дело! Уж я им покажу, пусть другой раз моих господ не трогают...
— Послушайте, мадам Сибо, — сказал доктор, стоя уже на пороге парадного, — один из главных признаков болезни вашего хозяина — это постоянная раздражительность по пустякам, а так как он навряд ли сможет нанять сиделку, то ухаживать за ним придется вам. Поэтому...
— Вы это о господине Понсе разговариваете? — поинтересовался торговец железным ломом, куривший трубку, сидя на тумбе у порога лавки.
И он встал и вмешался в разговор.
— Да, дядюшка Ремонанк! — ответила овернцу тетка Сибо.
— Ну, так он будет богаче господина Монистроля и самых крупных торговцев старинными вещами... Я в этом деле толк знаю и могу вам сказать, что у старика не коллекция, а настоящий клад.
— Гм, а я думала, что вы надо мной смеялись в тот раз, когда моих господ дома не было и я вам все ихнее старье показывала, — сказала привратница Ремонанку.
В Париже, где у мостовой есть уши, у дверей — язык, у оконных рам — глаза, всего опаснее разговоры у парадного подъезда. В словах, которыми заканчивается разговор, как в постскриптуме, всегда проявляется излишняя откровенность, одинаково опасная и для тех, кто разоткровенничался, и для тех, кто слушает. Небольшого примера будет достаточно, чтоб подтвердить то, что описано в этой повести.
Как-то один из лучших парикмахеров эпохи Империи, когда все очень ухаживали за своими волосами, вышел из дома, где он только что причесывал хорошенькую женщину и где все богатые жильцы были его клиентами. Среди этих жильцов был некий старый холостяк, процветавший под защитой домоправительницы, которая ненавидела наследников своего хозяина. Этот бывший молодой повеса был серьезно болен, и у него как раз кончился консилиум знаменитых врачей, которых тогда еще не именовали светилами науки. По воле случая врачи вышли на улицу одновременно с парикмахером и, прощаясь на пороге дома, разговорились о своей науке и о своем пациенте с той откровенностью, с какой говорят без посторонних, когда комедия консилиума окончена. «Этому человеку конец», — сказал доктор Одри. «Он и месяца не протянет, — прибавил Деплен, — разве только случится какое чудо». Парикмахер услышал их слова. Как все парикмахеры, он был в добрых отношениях с прислугой. Под влиянием чудовищной алчности он поднялся по лестнице в квартиру бывшего молодого повесы и пообещал экономке изрядную сумму, ежели она убедит хозяина уступить добрую часть своего недвижимого имущества на условиях выплаты ему пожизненной ренты. Старому холостяку, стоявшему одной ногой в могиле, было всего пятьдесят шесть лет, но он провел очень бурную молодость и потому для него год шел за два; на улице Ришелье у него был великолепный дом, стоивший в ту пору двести пятьдесят тысяч франков. Этот-то дом, предмет вожделений парикмахера, и был ему продан за тридцать тысяч франков пожизненной ренты. Дело происходило в 1806 году. Парикмахер — ушедший теперь на покой семидесятилетний старик — и в 1846 году все еще выплачивает ренту. Бывшему молодому повесе, женившемуся на своей мадам Эврар
[39]
, сейчас идет девяносто седьмой год; он уже впал в детство и может протянуть еще очень долго. Парикмахер дал сверх того тысяч тридцать экономке, — значит, дом обошелся ему больше миллиона; но и цена на дома сейчас возросла до восьмисот — девятисот тысяч франков.
Подобно этому парикмахеру, овернец слышал последние слова, сказанные Бруннером Понсу на пороге дома в тот день, когда состоялось знакомство жениха-феникса с Сесиль; Ремонанк загорелся желанием проникнуть в музей Понса. Поскольку он жил в добрососедских отношениях с четой Сибо, привратница во время отсутствия обоих друзей провела его в их квартиру. Ремонанк, потрясенный таким богатством, понял, что тут можно славно подработать, — на жаргоне торговцев это означает здорово нажиться на чужой счет, — и вот он уже дней пять-шесть обдумывал это дело.
— Ничего я тогда не смеялся, — возразил он тетке Сибо и доктору Пулену, — мы еще об этом потолкуем; чего бы лучше вашему хозяину получать ежегодно до самой смерти пятьдесят тысяч франков; я поставлю вам корзину овернского вина, ежели вы...
— Да вы что, шутите? — сказал доктор Ремонанку. — Пятьдесят тысяч франков до самой смерти!.. Да если старик так богат, то мы с мадам Сибо общими стараниями его еще выходим... ведь болезни печени обычно бывают вызваны очень сильным душевным расстройством...
— Разве я сказал — пятьдесят? Да тут вот, на пороге вашего дома, один господин предложил ему шестьсот тысяч франков, и за одни только картины!
Услышав слова Ремонанка, тетка Сибо посмотрела на доктора Пулена странным взглядом: дьявол-искуситель зажег в ее желтых глазах зловещий огонек.
— Ладно, нечего слушать всякий вздор, — сказал доктор, обрадованный приятной новостью, что пациент может оплатить все предстоящие визиты.
— Господин доктор, ведь хозяин-то все равно в постели лежит, вот бы мадам Сибо и позволила мне привести оценщика, тогда бы уж я деньги через два часа предоставил, хоть все шестьсот тысяч франков...
— Хватит, голубчик! — ответил доктор. — Слушайте, мадам Сибо, постарайтесь ничем не волновать больного; заранее наберитесь терпения; знайте, его все будет раздражать, все утомлять, даже ваши заботы; приготовьтесь к тому, что ему очень трудно угодить...
— Пойдет теперь привередничать, — вздохнула привратница.
— Выслушайте меня внимательно, — властно перебил ее доктор. — Жизнь господина Понса зависит от тех, кто будет за ним ухаживать; поэтому я постараюсь навещать его два раза на день. Я буду начинать свои визиты с него...
Как только врач по серьезному тону торговца понял, что у г-на Понса действительно может быть огромное состояние, он сразу перешел от глубокого безразличия, с которым относился к судьбе своих бедных пациентов, к самой трогательной заботе.
— Я за ним, как за прынцем, ходить буду, — ответила тетка Сибо с напускным пылом.
Привратница подождала, чтобы врач исчез за углом улицы Шарло, и только тогда возобновила разговор с Ремонанком. Торговец железным ломом, прислонившись спиной к косяку двери, докуривал трубку на пороге лавки. Он не зря принял эту позу, он дожидался, чтобы привратница сама подошла к нему.
