— А то, голубушка, что вам надо присмотреть за обедом, пока я сбегаю к своему хозяину.
— Да он внизу, — перебила мадам Кантине, — разговаривает с мадам Сибо, она бедняжка все глаза выплакала.
Тетка Соваж, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась вниз, только лестница дрожала у нее под ногами.
— Сударь, — отозвала она Фрезье в сторонку от мадам Сибо и указала на Топинара, который как раз выходил из дому.
Театральный служитель был горд сознанием, что ему удалось отплатить добром своему покойному благодетелю, спасши его друга от расставленной ловушки при помощи хитрости в чисто театральном духе, ибо в театре все в той или иной мере мастера на плутовские проделки. И Топинар дал себе слово и впредь защищать старого музыканта от всех ловушек, в которые, при его простодушии, он, конечно, попадет.
— Видите этого голодранца? Так вот он корчит из себя честного человека и потому сует свой нос в дела господина Шмуке...
— Кто это? — спросил Фрезье.
— Да так, мелкая сошка...
— В делах нет мелких сошек...
— Фамилия ему Топинар, служит при театре...
— Хорошо, мадам Соваж! Действуйте в том же духе, табачная лавочка вам обеспечена.
И Фрезье возобновил прерванный разговор с мадам Сибо.
— Итак, дорогая клиентка, я утверждаю, что вы вели двойную игру, а раз один компаньон надувает другого, все обязательства прекращаются.
— Когда же это я вас надувала? — сказала тетка Сибо, уперев руки в боки. — Подумаешь, испугалась я ваших кислых слов и покойницкой физиономии... Вы ищете, к чему бы придраться, чтоб отделаться от своих обещаний, а еще называете себя честным человеком! Сказать вам, кто вы такой — мерзавец! Да, да, да, нечего руку-то расчесывать! Придется вам это скушать!..
— Не надо зря говорить, не надо злиться, голубушка, — остановил ее Фрезье. — Послушайте лучше, что я скажу. Вы денежек уже достаточно хапнули... Вот что я нашел сегодня утром, пока шли приготовления к похоронам: каталог в двойном экземпляре, написанный рукой господина Понса, и совершенно случайно мне на глаза попались следующие строки.
И он раскрыл рукописный каталог и прочитал:
«№ 7. Великолепный портрет, написанный на мраморе Себастьяном дель Пьомбо в 1546 г., продан семьей, изъявшей его из собора в Терни. Этот портрет, парный с портретом епископа, купленным одним англичанином, изображает молящегося мальтийского рыцаря, он находился над семейной усыпальницей фамилии Росси. Если бы не дата, картину можно было бы приписать Рафаэлю. Я ставлю эту вещь выше, чем портрет Баччо Бандинелли Луврского музея, который считаю несколько суховатым по манере, в то время как краски Мальтийского рыцаря сохранились во всей своей свежести благодаря тому, что это живопись на lavagna (шифер)».
— Но на месте номера семь, — продолжал Фрезье, — я нашел женский портрет, подписанный Шарденом, и без всякого номера... Пока церемониймейстер набирал людей, чтоб держать кисти на покрове, я проверил наличие картин; восьми полотен, которые указаны покойным господином Понсом в числе шедевров, недостает, они заменены другими, менее ценными и незанумерованными... Кроме того, не хватает одной небольшой картины на дереве, принадлежащей кисти Метсу и упомянутой в числе шедевров...
— А я, что ли, при его картинах сторожем была? — огрызнулась тетка Сибо.
— Нет, но вы пользовались доверием господина Понса, вели его хозяйство и дела, а здесь налицо кража...
— Кража! Так эти картины, сударь, были проданы господином Шмуке по распоряжению господина Понса, чтоб было на что жить. Так-то вот!
— Кому?
— Господину Элиасу Магусу и Ремонанку...
— За сколько?..
— Запамятовала!..
— Послушайте, голубушка мадам Сибо, вы денежек хапанули, и не так мало!.. — продолжал Фрезье. — Я с вас глаз теперь не спущу, вы у меня в руках!.. Поможете мне, и я буду держать язык за зубами. Как бы там ни было, на господина Камюзо вам рассчитывать не приходится, раз вы сочли возможным его ограбить.
— Я так и знала, дорогой господин Фрезье, что останусь при пиковом антересе, — ответила тетка Сибо, на которую благотворно подействовало обещание ходатая держать язык за зубами.
— Что вы к ней придираетесь, — вмешался вошедший в эту минуту Ремонанк. — Нехорошо! Сделка совершена по обоюдному согласию между господином Понсом и господином Магусом вместе со мной, мы три дня никак не могли договориться с покойником, ведь он по своим картинам прямо обмирал! Расписка у нас по всей форме, а что мы дали заработать мадам Сибо десяток-другой франков, так это уж так водится, она попользовалась не больше, чем другие; в каком доме мы что приторгуем, всегда прислугу отблагодарим. А если вы, господин хороший, хотите обидеть беззащитную женщину, чтоб свои делишки обделать, так это не выйдет!.. Так и запишите! Тут господин Магус всему голова; ежели вы не поладите полюбовно с мадам Сибо, ежели не дадите ей то, что пообещали, так мы с вами еще встретимся на распродаже коллекции, вы еще пожалеете, что вооружили против себя нас с господином Магусом, уж мы натравим на вас торговцев. Вместо семи— или восьмисот тысяч франков вы и двухсот не выручите!
— Хватит, хватит! Там видно будет. Может, мы еще не станем продавать, — сказал Фрезье, — или продадим в Лондоне.
— Лондоном нас не запугаешь, — отпарировал Ремонанк, — господин Магус там свой человек, не хуже чем в Париже.
— Прощайте, голубушка, я вас выведу на чистую воду, — сказал Фрезье, — не советую вам выходить из моей воли.
— Мазурик!
— Осторожней, — крикнул Фрезье, — я скоро буду мировым судьей!
Они расстались, осыпая друг друга угрозами, значение которых было в достаточной мере оценено обеими сторонами.
— Спасибо, Ремонанк! — сказала тетка Сибо. — Какое утешение для бедной вдовы знать, что есть кому за нее заступиться.
Вечером, часов в десять, Годиссар вызвал к себе в кабинет оркестрового служителя. Директор стоял перед камином в наполеоновской позе, усвоенной им с тех пор, как он начал управлять целым сонмом актеров, танцовщиц, статистов, музыкантов, машинистов и вести дела с авторами. В таких случаях он закладывал правую руку за жилет и держался ею за левую подтяжку, а голову поворачивал вполоборота, вперив взор в пространство.
— Скажите, Топинар, вы получаете ренту?
— Нет, сударь.
— Тогда вы, значит, решили подыскать место получше? — спросил директор.
— Нет, сударь, — ответил оркестровый служитель, побледнев как полотно.
— Так какого же черта! Жена твоя капельдинерша... Я не рассчитал ее из уважения к моему предшественнику... Тебя я взял чистить днем кенкеты за кулисами, вечером ты прислуживаешь в оркестре. И это еще не все. Когда на сцене изображается ад, ты у меня главного черта по двадцать су за раз играешь, и все прочие черти у тебя в подчинении. Все театральные служители на такое место зарятся, у тебя, голубчик, в театре много завистников и врагов.
