«Теперь, дорогой Вильфрид, ты достаточно силен, и я могу предстать перед тобой в своем истинном виде.
Настал час, когда души оказываются под сверкающими лучами будущего, час, когда душа обретает свободу.
Сейчас мне позволено сказать, как я тебя люблю. Неужели ты не видишь, как сильна моя любовь, любовь совершенно бескорыстная, принадлежащая лишь тебе, идущая с тобой в будущее, освещающая его для тебя? Ведь эта любовь — подлинный свет. Догадываешься ли ты теперь, с какой страстью я желала бы, чтобы ты разделался с этой жизнью, которая гнетет тебя, чтобы ты приблизился еще ближе к миру, где любовь бессмертна? Не правда ли мучительно любить ради одной лишь жизни? Не почувствовал ли ты вкус вечной любви? Понимаешь ли ты теперь, до какого блаженства может подняться существо, когда оно любит вдвойне того, кто никогда не изменяет любви, перед кем преклоняют колени в знак обожания.
Я хотела бы иметь крылья, Вильфрид, чтобы укрыть тебя ими, иметь силу, чтобы передать ее тебе, тогда ты мог бы вступить раньше времени в мир, где самые чистые радости самой чистой привязанности, когда-либо испытанные на этой земле, были бы тенью в разгар дня, который обязательно придет, чтобы осветить и возрадовать сердца.
Прости душе друга, показавшей тебе в одном слове картину твоих ошибок с милосердным намерением унять острую боль угрызений твоей совести. Услышь слова прощения! Освежи душу, вдыхая зарю, которая поднимается для тебя над мраком смерти. Да, твоя собственная жизнь — по ту сторону смерти!
Пусть мои слова приобретут чарующую форму снов, пусть они украсятся образами, воспылают и снизойдут на тебя. Вознесись, вознесись туда, откуда все люди отчетливо видны, хотя они сжаты и малы, как песчинки на берегу морей. Человечество протянулось, как простая лента: различаешь ли ты оттенки этого цветка из садов небесных? Видишь ли тех, кому не хватает разума, тех, кто начинает украшаться им, кто измучен, кто пребывает в любви, в мудрости, кто мечтает о мире, полном света?
Подсказывает ли тебе эта простая мысль судьбу человечества? Откуда оно? Куда идет? Держись своего пути! Пройдя его до конца, услышишь звуки горнов Всемогущего, крики победы, аккорды, одного из которых достаточно, чтобы вздрогнула земля, но которые глохнут в мире без востока и без запада.
Понимаешь ли ты, дорогой измученный человек, что без оцепенения, без покрова сна подобные зрелища захватили бы и разорвали твой разум, как ветер бурь уносит и рвет слабую ткань, и навсегда лишили бы человека разума? Понимаешь ли ты, что лишь душа, достигшая всемогущества, с трудом противостоит в грезах ненасытному Разуму?
Лети безостановочно по блестящим и сверкающим сферам, восхищайся, несись дальше. В полете ты отдыхаешь, движешься без устали. Как все люди, ты бы хотел быть постоянно погруженным в эти благоухающие и светлые сферы, здесь ты освобождаешься от своего безжизненного тела, говоришь языком мысли! Беги, лети, играй крыльями, которые обретешь, когда преисполнишься любовью настолько, что уже ничего больше не будешь чувствовать, станешь воплощением согласия и любви! Чем выше ты поднимаешься, тем меньше замечаешь пропасти! В небесах же их просто нет. Посмотри на того, кто говорит с тобой, кто поддерживает тебя над морем с его безднами. Взгляни еще раз на меня, ведь при свете бледного солнца земли я стану для тебя лишь неясным видением».
Серафита выпрямилась, застыла в той воздушной позе — легкий наклон головы, летящие волосы, — в которой все лучшие художники изображали Посланцев неба: складки ее одежд придавали им ту неуловимую грацию, что притягивает взор художника, выражающего все чувствами, к изящным линиям покрывала античной Полимнии. Она протянула руку — Вильфрид очнулся и поднялся.
Когда взгляд его нашел Серафиту, бледная девушка лежала на медвежьей шкуре, голова на руке, лицо спокойное, глаза блестящие. Вильфрид молча разглядывал ее, уважительное опасение отражалось на его лице и выдавало себя робким смущением.
— Да, дорогая, — вымолвил он наконец, как если бы отвечал на вопрос, — мы разделены целыми мирами. Я смиряюсь и могу лишь обожать вас. Но что станет со мной в одиночестве?
— Вильфрид, но у вас есть Минна!
Он опустил голову.
— О, не будьте так высокомерны, женщина воспринимает все через любовь: когда она не слышит, то чувствует, когда не чувствует — видит, когда же не видит, не чувствует, не слышит, ну, тогда этот земной ангел находит вас, чтобы защитить, и делает это под маской любви.
— Серафита, достоин ли я принадлежать женщине?
— Вы неожиданно стали слишком скромным, не уловка ли это? Женщине всегда нравится, когда восхваляют ее слабость! Итак, послезавтра вечером пожалуйте ко мне на чай; будет и добрейший господин Беккер; увидитесь и с Минной — самым чистосердечным созданием, известным мне в этом мире. А теперь оставьте меня, друг мой, мне предстоит долго молиться, чтобы заслужить прощение моих прегрешений.
— Вы способны грешить?
— Дорогой мой, использовать свое могущество, не гордыня ли это? Думаю, я была слишком надменной сегодня. Итак, идите. До завтра.
— До завтра, — еле слышно ответил Вильфрид, бросив долгий взгляд на существо, неизгладимый образ которого хотел унести с собой. Не в силах сразу удалиться от дома, Вильфрид несколько мгновений не двигался с места, вглядываясь в сияние, исходившее из окон «шведского замка».
«Что же я видел? — спрашивал он себя. — Нет, это не просто некое существо, это — настоящее чудо творения. От мира, увиденного через покров туч, в моей памяти остаются потрясения, подобные воспоминаниям о снятой боли, головокружению, вызванному грезами, в которых нам слышится стон ушедших поколений, этот стон смешивается со стройными голосами возвышенных сфер, где все есть — свет и любовь. Грежу ли я? Не сплю ли я еще? А может, не могу прогнать сон из глаз, прикованных к постоянно удаляющимся пространствам света? Несмотря на ночную прохладу, голова у меня все еще полыхает. Пойду-ка в дом священника! В обществе пастора и его дочери я смогу привести мысли в порядок».
И все же он не трогался с места, откуда мог наблюдать за салоном Серафиты. Это загадочное существо было, казалось, светящимся центром круга, создававшим вокруг нее атмосферу более пространную, чем у других существ; кто попадал в этот круг, испытывал власть мощного потока губительных истин и мыслей. Вильфрид с большим трудом преодолел эту необъяснимую силу; самообладание вернулось к нему лишь после того, как он пересек ограду замка. Он поспешил к дому священника и вскоре оказался под высокой деревянной аркой, служившей галереей для жилища господина Беккера. Открыв первую дверь, отделанную ноеве из березы и занесенную снегом, он сильно постучал во вторую:
— Господин Беккер, можно мне провести вечер с вами?
— Да! — два голоса слились в один.
Войдя в переднюю, Вильфрид начал постепенно возвращаться к реальности. Очень тепло поздоровался он с Минной, пожал руку господину Беккеру, пробежал взглядом по одной из картин, образы которой смягчили его физические страдания, ведь с ним происходило то, с чем сталкиваются иногда люди, привыкшие к долгому созерцанию. Так, когда какая-нибудь яркая мысль увлекает на крыльях химеры ученого или поэта, изолируя их от всего земного, перенося их через бескрайние пространства, где самые громадные собрания фактов становятся абстракциями, где самые большие творения природы превращаются в образы, горе им, если внезапно какой-нибудь шум окажет воздействие на их чувства и водворит странствующую душу в ее тюрьму из костей и плоти. Борьба, а точнее, ужасное столкновение двух сил — Плоти и Духа, одна из которых схожа с невидимым воздействием грома, а другая разделяет с чувствительной природой это гибкое сопротивление, мгновенно бросающее вызов разрушению, — порождает невиданные страдания. Тело снова нуждается в пожирающем его пламени, а пламя вновь завладевает своей добычей. Но такое соединение сопровождается бурлением, взрывами и страданиями, чьи видимые свидетельства представляются нам химией, которой вздумалось соединить двух непримиримых антагонистов. Уже в течение нескольких дней, приходя к Серафите, Вильфрид чувствовал, как его тело проваливается в бездну. Одним взглядом это странное создание мысленно втягивало его в сферу, в которую Медитация вводит ученого, куда Молитва переносит верующую душу, куда Мечта приводит художника, куда Сон заносит некоторых людей; ведь у каждого свой голос, зовущий к небесным безднам, у каждого свой проводник, чтобы добраться туда, и все страдают по возвращении. Только там рвутся покрова и предстает нагим Откровение — тайное свидетельство, страстное и ужасное, неведомого мира, лишь жалкие обрывки которого здесь, на земле, становятся достоянием разума. Для Вильфрида час, проведенный рядом с Серафитой, часто походил на так любимую териакисами
[4]
полудрему, когда каждое нервное окончание становится источником наслаждения. Он выходил от нее разбитым, как девушка, уставшая бежать за гигантом. Безжалостные порывы ледяного ветра гасили смертельный трепет, вызванный в нем столкновением ее двух совершенно несовместимых натур; но затем Вильфрид неизменно возвращался в дом священника, влекомый к Минне зрелищем той обыденной жизни, о которой он невольно мечтал, подобно европейскому авантюристу, испытывающему приступ ностальгии посреди соблазнившего его сказочного мира Востока. Измученный как никогда, иностранец буквально свалился в кресло и какое-то время озирался вокруг с видом только что проснувшегося человека. Господин Беккер и его дочь, привыкшие, как видно, к таким странностям гостя, продолжали свои занятия.
