— Талант ваш, мадемуазель, так же прекрасен, как и ваша душа, — сказал Савиньен, когда девушка закрыла фортепьяно и села рядом с крестным. — У кого вы учились?
— У немецкого музыканта, который живет неподалеку от улицы Дофин, на набережной Конти, — сказал доктор. — Если бы он не занимался с Урсулой ежедневно, пока мы были в Париже, он приехал бы в Немур сегодня утром.
— Он не только великий музыкант, — сказала Урсула, — у него такая добрая, чистая душа.
— Эти уроки, должно быть, стоят больших денег, — воскликнул Дезире.
Игроки обменялись ироническими улыбками. Когда партия подошла к концу, доктор, чем-то озабоченный, взглянул на Савиньена с видом человека, вынужденного исполнить свой долг.
— Сударь, — сказал он, — я очень благодарен вам за чувства, побудившие вас так скоро отдать мне визит, однако ваша матушка подозревает меня в весьма неблаговидных намерениях, и я дал бы ей основания увериться в этих подозрениях, если бы не попросил вас более не приходить сюда, как ни лестны для меня ваши посещения и как ни приятно мне ваше общество. Я дорожу своим честным именем и душевным покоем, поэтому я обязан прекратить всякие сношения с вами. Передайте вашей матушке, что если я не прошу ее оказать честь мне и моей воспитаннице, отобедав у нас в следующее воскресенье, то лишь оттого, что уверен: в этот день она будет нездорова.
Старик протянул молодому виконту руку, тот почтительно пожал ее со словами: «Вы правы, сударь!» — и вышел, не преминув, впрочем, отвесить Урсуле поклон с видом меланхолическим, но ничуть не унылым.
Дезире вышел вместе с Савиньеном, но не успел сказать ему ни слова, поскольку виконт тут же скрылся в своем доме.
Два дня подряд у наследников только и было разговоров что о размолвке доктора Миноре с Портандюэрами; они отдали должное проницательности Диониса и перестали беспокоиться о судьбе своего наследства. Так в эпоху, когда грани между сословиями стираются, когда мания равенства ставит на одну доску всех индивидуумов и грозит гибелью всякой иерархии, вплоть до военной субординации, последнего оплота власти во Франции, когда, следовательно, преградой страсти может служить лишь личная неприязнь либо имущественное неравенство, — в эту эпоху упрямство старой бретонки и достоинство доктора Миноре воздвигли между двумя влюбленными препятствия, которые, как, впрочем, бывало и прежде, не только не могли истребить любовь, но, напротив, лишь сильнее разжигали ее. Влюбленный ценит женщину тем дороже, чем труднее она ему достается, а Савиньен предвидел борьбу, тяготы, неизвестность — и от одного этого Урсула стала ему дорога; он решил во что бы то ни стало завоевать ее. Быть может, чувства наши повинуются всеобщему закону природы, дарующей долгую жизнь тому, что рождается в муках.
На следующее утро Урсула и Савиньен проснулись с одной и той же мыслью. Такое согласие послужило бы источником любви, не будь оно его пленительным залогом. Раздвинув занавески ровно настолько, чтобы увидеть окно Савиньена, девушка встретилась глазами со своим возлюбленным, стоявшим у окна в доме напротив. Как подумаешь о тех бесценных услугах, какие оказывают влюбленным окна, нельзя не признать, что их недаром обложили налогом
[161]
. Выразив таким образом свой протест против суровости крестного, Урсула задернула занавески и отворила окно, чтобы опустить жалюзи, сквозь которые она могла смотреть, оставаясь невидимой. За день она раз семь или восемь поднималась к себе в комнату и всякий раз заставала виконта за сочинением какого-то письма: он писал, комкал бумагу и снова брался за перо. Без сомнения, он писал ей! На следующее утро тетушка Буживаль вручила Урсуле следующее послание:
«Мадемуазель Урсуле.
Я прекрасно понимаю, какое недоверие должен внушать молодой человек, оказавшийся по своей вине в том положении, из которого я вышел лишь благодаря вашему опекуну: более чем кто бы то ни было я обязан представить серьезные ручательства своей добропорядочности, поэтому, мадемуазель, я преклоняю перед вами колена и признаюсь в любви с величайшим смирением. Признание мое вызвано не страстным порывом, оно рождено уверенностью в том, что любовь к вам — моя судьба. Я питал безумную страсть к моей юной тетке, графине де Кергаруэт, и страсть эта была столь сильна, что довела меня до тюрьмы, ныне же ваш образ изгнал из моего сердца всякое воспоминание о графине — не сочтете ли вы это одним из доказательств искренности моего чувства? С тех пор как я проснулся в Буроне и увидел вас, по-детски очаровательную во сне, вы безраздельно завладели моей душой. Я не хочу другой жены. Вы обладаете всеми достоинствами, какие я мечтаю видеть в женщине, которая будет носить мою фамилию. Полученное вами воспитание и благородство вашего сердца сделают вас достойным украшением любого, даже самого изысканного общества. Впрочем, я не в силах нарисовать вам ваш верный портрет; я могу лишь любить вас. Услышав вчера вашу игру, я вспомнил слова, сказанные, кажется, именно о вас: «Созданная, чтобы приковывать сердца и пленять взоры, нежная и снисходительная, остроумная и рассудительная, учтивая, словно вся жизнь ее прошла при дворе, бесхитростная, как пустынник, никогда не знавший света, она наделена пламенной душой, которую сдерживает светящаяся в ее глазах божественная стыдливость».
Я оценил вашу прекрасную душу, являющую себя даже в мелочах. Это и придает мне смелости умолять вас, если вы еще никого не любите, позволить доказать своим поведением и заботой о вас, что я вас достоин. Для меня это вопрос Жизни, и вы можете не сомневаться, что я употреблю все силы не только на то, чтобы понравиться вам, но и на то, чтобы заслужить ваше уважение, которое для меня дороже всего на свете. Если я смогу надеяться на это, Урсула, и если вы разрешите мне в сердце моем назвать вас своей возлюбленной, Немур станет для меня раем, а самые горькие тяготы сделаются сладостны, и я буду благодарен вам за них, как все мы благодарны за все сущее Богу. Скажите же мне, что я вправе назвать себя
Вашим Савиньеном».
Урсула поцеловала письмо, еще раз перечитала его, судорожно прижала к груди и стала одеваться, чтобы пойти показать послание Савиньена крестному.
«Боже мой! я чуть не забыла помолиться», — сказала она себе и преклонила колени перед распятием.
Через несколько минут она спустилась в сад и, отыскав своего опекуна, показала ему письмо Савиньена. Оба сели на скамейку под сенью вьющихся растений, напротив китайского павильона; Урсула с нетерпением ждала, что скажет старик, а тот не торопился отвечать, и его молчание казалось девушке бесконечным. Результатом их тайной беседы явилось следующее письмо, большая часть которого была, без сомнения, продиктована доктором.
«Сударь,
Вы оказали мне большую честь, предложив свою руку, но я еще молода и получила такое воспитание, что сочла своим долгом показать ваше письмо своему опекуну, единственному близкому мне человеку, которого я люблю как отца и друга. Высказанные им суровые истины и должны послужить ответом на ваше послание.
