Я знал одну женщину,
Она всегда выходила в окно.
В ее доме было десять тысяч дверей,
Но она всегда выходила в окно.
Она разбивалась насмерть,
Но ей было все равно.
«Тутанхамон», «Наутилус»
Однажды он мне его показал. В тот день я болталась по
торговому центру, выбирала Ритке подарок. Направилась к эскалатору на втором
этаже, откуда-то вывернул парень в темной куртке, в надвинутой на глаза
бейсболке, задел меня плечом, буркнул «извините» и пошел дальше. И я, кивнув в
ответ, мол, нет проблем, задел и задел, со всяким бывает, вдруг ощутила толчок,
но в сердце, и замерла, глядя ему вслед и чувствуя, как все внутри холодеет и
сворачивается в тугой клубок.
Парень успел удалиться на десяток метров, обернулся под моим
растерянным взглядом, лихо улыбнулся и помахал рукой. Жест этот можно было при
желании расценить как прощальный, а можно и по-другому: он вроде бы предлагал
следовать за ним, торопя и подбадривая: «Ну что стоишь, давай шевелись». Когда
он повернулся, я увидела на его груди что-то вроде рюкзака, откуда торчала
детская головка в смешной шапочке с ушками. И в это краткое мгновение
разрозненные элементы вдруг сложились, точно кусочки мозаики, в разноцветное
панно: парень в бейсболке, под которой он прятал лицо, и его лихая улыбка, и
этот жест, но главное, главное – ребенок, которого он нес на груди, прижимая к
себе… мой ребенок, потому что в ту минуту я не сомневалась, что поспешно
удаляющийся парень – это Лукьянов.
– Саша! – заорала я, не помня себя, и бросилась за
ним. Он свернул к лифту, ускоряя шаг, и через мгновение растворился в толпе, а
я бежала следом, толкала спешащих людей и орала не переставая: – Саша! –
Народ расступался, глядя на меня, точно на безумную.
Я и была безумной. Добежала до лифта и бестолково заметалась
по длинному проходу, пока лифт спускался вниз, и, перевесившись через перила,
вновь увидела на первом этаже его… парня в темной куртке, выходящего из кабины,
и опять бежала, теперь уже к эскалатору, а потом перемахивала через три ступеньки,
на ходу сбросив сапоги и проклиная человека, придумавшего обувь на высоком
каблуке, и глянцевую плитку пола, и эту проклятую толпу, в которой так легко
затеряться.
Я металась по первому этажу, люди шарахались в разные
стороны, и Саши среди них не было. А потом я его увидела на нулевом этаже,
недалеко от выхода на парковку, и, зная, что не успею добежать ни до лифта, ни
до эскалатора, перемахнула через ограждение, собираясь прыгнуть вниз, и тут же
почувствовала чьи-то руки на своих плечах.
– Да она сумасшедшая! – вопил кто-то.
Я лежала на плиточном полу, двое дюжих парней держали меня,
навалившись сверху, и перед тем, как потерять сознание, я еще раз увидела Сашу.
Он стоял в лифте, опираясь ладонью в стеклянную стенку, и без улыбки смотрел на
меня.
Очнувшись, я боялась открыть глаза. Лежала, сцепив зубы, не
зная, где я, с одной мыслью: «Что теперь будет? Что будет, если Тимур узнает? А
он непременно узнает о моей сумасшедшей выходке в торговом центре. Найдутся
доброхоты, донесут». Я так старательно удерживала его от безумия, твердила:
«Ребенок мертв», – а сама… сама сорвалась.
– Ну, вот, все в порядке, – услышала я чей-то
голос и нехотя открыла глаза. И первым, кого увидела, был Тимур. Он сидел
рядом, коснулся ладонью моего лица и улыбнулся.
– Привет, – сказал тихо.
И я ответила:
– Привет. – И заревела, наплевав на женщину в
белом халате, что стояла рядом, на каких-то незнакомых людей, толпившихся за ее
спиной, ревела, прижимаясь к его ладони, бормоча, как в бреду: – Все нормально.
– Поедем домой, – сказал он, и я с трудом
поднялась, оглядываясь и пытаясь понять, где нахожусь. Кабинет администрации
торгового центра. Парни, что успели схватить меня, не дав спрыгнуть вниз, как
выяснилось позднее, были охранниками, приставленными ко мне Тимуром. Они вызвали
«Скорую» и позвонили Тагаеву. Наверное, искренне считали, что поступают
правильно. Жаль, что я не спрыгнула вниз, переломав себе ноги и шею в придачу.
Это все-таки лучше, чем видеть его лицо, бледное, с вымученной улыбкой, и
знать, что он сейчас чувствует. Бессилие для таких, как он, невыносимо, а
невозможность защитить тех, кого любишь, способно попросту убить. Это страшная
боль – быть рядом и не иметь возможности помочь. «Молчать, молчать, –
твердила я, тупо разглядывая свои сапоги, что стояли возле дивана. – Если
я скажу, что видела ребенка у Саши на руках, Тимура не удержать, не удержать от
напрасных поисков, от бессмысленной надежды, от бесконечной боли. Молчать. И
страдать в одиночестве. Я буду жить, сцепив зубы, и он, прекрасно зная, что происходит
со мной, замкнется в себе, и все повторится: не будет нас, будем я и он,
наедине со своим горем. Ты этого хотел, Саша?»
Тимур помог мне обуться, а потом подхватил на руки и понес
из кабинета, прижимая к себе и пряча лицо в моих волосах, охрана шла следом,
один из парней нес мою шубу, второй – сумку, оба старательно отводили взгляды.
А я, обхватив Тимура за шею, вдруг сказала:
– Знаешь, я счастлива. – Он вскинул голову и
посмотрел на меня, и стало ясно: внезапно пришедшие мне на ум слова были самыми
правильными. – Я люблю тебя и счастлива, – повторила я и
улыбнулась. – Не отпускай меня, ладно? – И он нес меня на руках до
самой машины, и лицо его приобрело умиротворенное выражение, которое я замечала
лишь, когда он спал, прижимаясь ко мне в полумраке спальни.
Я оказалась на заднем сиденье машины, и он был рядом, все
еще обнимая меня, а я вздохнула, как будто после долгой дороги вернулась домой,
и в самом деле почувствовала себя счастливой, ощущая его руки и тепло его тела.
В квартиру мы вошли обнявшись.
– Хочешь чаю? – спросил Тимур, я кивнула,
направилась в гостиную, где на диване лежал мой пес, погладила его и буркнула:
– Твой Лукьянов дурак. Все будет по-другому.
Сашка при этих словах посмотрел недовольно, зевнул и устроил
морду на вытянутых лапах.
Тимур вернулся из кухни и сел рядом, машинально почесал пса
за ухом, глядя куда-то в пол. «Он ни о чем не спросит, – поняла я. –
Он будет молчать…»
– Я… я его видела, – первые слова дались мне с
большим трудом. – То есть мне показалось, что это он. Парень в темной
куртке, бейсболка надвинута на глаза… у него был ребенок. Я могла
обознаться. – Тимур кивнул. – Не молчи, – попросила я.
– Ты могла обознаться, – согласился он.
