Но он умел ограждать меня от этого. Я никогда не находила
следов помады, чужих вещей, я просто знала, и все. Знала. Потому что любила. Я
не устраивала сцен ревности – зачем? Такова жизнь. Но я страдала, еще как
страдала… Однако утешалась тем, что физическая измена – это ерунда… И сама
иногда ему изменяла, так, для восстановления справедливости. Ни разу за все
годы я не замечала и не чувствовала, что он влюблен в кого-то, и всегда
чувствовала и знала, что любит он меня. Натэлла уверяла, что по поведению
мужчины в постели можно определить, изменял он тебе или нет. Но я никогда
ничего такого не замечала, он всегда был весьма изобретателен в постели. Он был
старше меня на пятнадцать лет, но с годами в моем отношении к нему появилось
кроме всего прочего еще и что-то материнское – чем бы дитя ни тешилось… А в
последние годы я и вовсе успокоилась – ему стало не до баб. Перестройка,
конверсия, да и возраст. Помню, мы однажды здорово поссорились. Когда было
принято решение о выводе наших войск из Афганистана, он расстроился. Я пришла в
негодование. А он кричал:
– Да пойми ты, это моя работа, я сделал по их заказу
такой комплекс! И его даже не успеют применить!
– Но ведь это же смерть для тысяч людей!
– А ты что, не знала, чем я занимаюсь? Именно смертью!
Всю свою жизнь! – Потом он спохватился, понял что-то: – Лёка, думаешь, я
не знаю, что эта война – ужас, преступление и все такое? Сколько наших парней
погибло, сколько еще бед она наделает в будущем, эта чертова война, но… Ты разве
не замечала, что мы никогда не говорим, что работаем на оборонку, всегда только
«на войну»…
Он был прекрасным отцом, обожал Ариадну, и это он настоял,
чтобы родилась Стаська.
– Никаких абортов! Вырастим, воспитаем, вот скоро меня
турнут на пенсию, чем прикажешь мне заниматься? Буду внука растить. Или лучше
внучку! Да, девочки лучше, их на войну не забирают! А я выращу такую девчонку,
чтобы умела за себя постоять! Тобой, Адька, мне некогда было заниматься, зато
внучку я возьму на себя! А ты живи, учись, работай, можешь еще и внучка потом
подкинуть, я не возражаю!
Он же настоял, чтобы Стаську назвали Станиславой, в честь
его отца. Сейчас я часто думаю о том, что он вовремя умер. Не дожил до полного
краха армии, хоть никогда не был военным, и всей той системы, которой истово
служил всю жизнь. В том мире у него было свое место, а в новом он его не нашел
бы, превратился бы в жалкого брюзжащего пенсионера. Нет, он просто покончил бы
с собой.
Мне повезло в жизни, что я встретила такого человека и жила
за ним как за каменной стеной.
Я еще училась в театральном, и одна девочка с нашего курса
пригласила меня к себе послушать записи Вертинского – отец подарил ей
магнитофон. Тогда Вертинский был почти забыт. Помню, мы сидели у них на кухне,
слушали Вертинского и пили домашнее вино из чайных чашек, на всякий пожарный
случай, для маскировки, заедали жирнющим печеньем курабье и курили –
разлагались, одним словом. Я совершенно влюбилась в песни Вертинского, особенно
меня пленила одна, которую я с тех пор нигде и никогда не слышала. Там были
такие упоительные строчки:
Вами бредят в Лондоне и Вене,
Вами пьян Мадрид и Сан-Суси,
Это ваши светлые колени
Вдохновили гений Дебюсси.
И забыв свой строгий стиль латинский,
Перепутав грозные слова,
Из-за вас епископ Лотарингский
Уронил в причастье кружева…
Боже мой, как кружилась голова от этих строк у молоденьких
студенток театрального училища… Как хотелось и верилось, что из-за нас тоже
будут сходить с ума если не епископы (епископы нас тогда совсем не занимали),
но какие-то знаменитые, талантливые, могущественные мужчины… Но главное –
европейские столицы. Когда мы слушали эту песню, наверное уже в десятый раз, в
дверях вдруг раздался голос:
– Так! Это что за образ жизни? Мы обмерли от ужаса. В
кухню вошел отец подружки, генерал в штатском, а с ним мужчина помоложе, мы
вскочили, я зажала в кулаке окурок, а генерал схватил со стола чашку и отпил
глоток.
– Гляди, Леонид, как молодежь время проводит, а?
Вертинский, вино, сигареты! Этому вас в институте учат?
Голос у него был грозный, а в глазах плясали веселые черти.
Он и сам был подшофе.
– Это ваше счастье, что я тут парней не застал!
Леокадия, брось окурок, а то руку сожжешь, дурища! Ну вот что, девки, быстро
заметайте следы оргии и собирайте на стол! Мы голодные! Ольга, грей ужин, чтобы
к приходу матери все было чинно-благородно.
Мы, поняв, что гроза прошла стороной, метнулись выполнять
приказание, но я все время чувствовала, что этот Леонид то и дело на меня
посматривает. Но он же такой старый!
– Лёка, смотри, как он на тебя лупится, – шепнула
мне Олька. – Потрясающий мужик, между прочим.
– А сколько ему лет?
– Тридцать четыре.
– Но он же старик!
– Много ты понимаешь! Мужчина в самом соку!
Почему-то от ее слов меня бросило в жар.
Потом мы вчетвером ужинали, и Леонид вызвался меня
проводить. Я была жутко смущена, но в то же время мне это польстило. Олька
успела нашептать, что он очень крупная шишка для своего возраста, без пяти
минут доктор наук и еще, что он вдовец.
У него была бежевая «Волга». Это меня добило. Самое смешное,
что он тоже был смущен.
– Куда вас отвезти, Леокадия?
– До ближайшего метро. А то мне далеко.
– Нет уж, я вас до дома довезу. Вы где живете?
– В Черемушках.
– Значит, едем в Черемушки. Какое у вас имя красивое –
Леокадия. Никогда не встречал девушек с таким именем. Только по радио слыхал –
Леокадия Масленникова, певица такая есть. Знаете?
– Знаю.
– А вы, значит, актрисой быть собираетесь?
– Да.
– У вас получится. Вы красивая, и голос у вас…
– Этого еще мало.
– Ну и талант, наверное, есть, если приняли в институт…
– Этого тоже еще мало.
– А что же еще нужно? Блат?
– Нет, везенье.
– А вы разве невезучая?
– Да нет, не сказала бы…
– А парень у вас есть? Хотя что я спрашиваю, еще бы…
такая девушка…
И что-то в его голосе было такое, что я испугалась. Что-то
такое, что бывает раз в жизни… так мне тогда показалось. И я почему-то
ответила:
– Нет, парня у меня нет. Был и сплыл.
– А сколько вам лет, Леокадия?
– Девятнадцать.
– Ох, грехи наши тяжкие, – засмеялся он.
– Какие грехи?
