— Помню, хорошо помню! Мой последний взгляд на тебя оставил в моей памяти неизгладимый твой портрет. В моем уме хранится много картин и портретов, но твой образ яснее и определеннее всех.
— И это, конечно, лучший мой портрет, снятый с меня в юности, когда лицо мое всегда пылало любовью к тебе, хотя уста не произносили о любви ни слова. В этой мысли есть одна утешительная сторона. Когда годы пронесутся над нами, и время начнет изменять меня, ты не скажешь себе: «Моя Розамонда уже становится старухой». Я никогда не состарюсь для тебя, любовь моя! Мой юношеский образ сохранится в твоем уме, когда голова моя покроется сединою и щеки морщинами.
— Да, всегда тот же самый образ твой будет мне представляться.
— Но уверен ли ты, что он ясно представляется тебе? Нет ли в нем сомнительных черт, незаконченных углов? Я не изменилась еще с тех пор, как ты видел меня; я осталась такой же, как была за год перед тем. Вообрази, что я осталась такою же; верно ли ты опишешь меня?
— Спрашивай.
— Хорошо. Первый вопрос: многим ли я ниже тебя?
— Ты мне по ухо.
— Правда. Теперь скажи, каковы мои волосы на твоем портрете?
— Темно-русые; вот здесь лежит большая их часть, и некоторые думали, что они начинаются слишком низко.
— Бог с ними! Разве и ты такого же мнения?
— Конечно нет. Мне это нравится. Мне нравятся эти естественные волнистые линии, которыми они очерчивают твой лоб, потом уходят назад, открывая всю щеку и ухо, и собираются в большой узел позади головы.
— Как ты хорошо меня помнишь, Лэнни! Дальше.
— Потом твои брови. Они очень нежно обрисовываются на моем портрете.
— Да, но в них есть недостаток. Скажи, какой?
— Они не так резко оттеняются, как бы нужно было.
— Правда. Ну, а глаза?
— Глаза! Большие, темные; глаза, которые могут глядеть нежно и при малейшем возбуждении могут открыться еще шире и сверкать решимостью.
— Да, помни их такими. Потом?
— Потом нос. Не совершенно пропорционален и притом немного…
— Скажи это по-французски; скажи: немного retrousse
[5]
.
— Теперь рот, и я должен сказать, что он как нельзя более приближается к совершенству. Уста твои имеют прекрасную форму, свежий цвет и приятное выражение. На моем портрете они улыбаются, и я думаю, они теперь улыбаются?
— Могут ли они не улыбаться, когда ты их так превознес? Тщеславие мое шепчет мне, что лучшего портрета я сама не составила бы. Но шутки в сторону; ты не поверишь, мой Лэнни, как я счастлива, что ты можешь сохранить в памяти мой образ. Ты заслуживаешь сто тысяч поцелуев, мой милый, дорогой Лэнни, — заключила Розамонда, принимаясь целовать Леонарда.
Между тем как мистрисс Фрэнклэнд награждала заслуги своего мужа, в углу комнаты послышался скромный кашель. Обернувшись в ту сторону с быстротой, характеризовавшей все действия Розамонды, она увидела мисс Мовлем, стоявшую у двери с глупой сентиментальной улыбкой на устах.
— Как вы смели войти, не постучав в дверь! — вскричала мистрисс Фрэнклэнд, топнув ногою. Чувство негодования и ужаса в одно мгновение сменили ее нежность и доброту.
Мисс Мовлем, пораженная сверкающим, гневным взором, который, казалось, проникал ее насквозь, совершенно побледнела и с нерешительным видом протянула письмо, будто бы оправдывающее ее внезапное появление, промолвив самым смиренным голосом, что ей очень жаль.
— Жаль! — воскликнула Розамонда, еще более возмущенная этим оправданием. — Какое мне дело до ваших сожалений! Я никогда не была так оскорблена, никогда, понимаете ли вы, жалкое создание!
— Розамонда, Розамонда, успокойся, — произнес мистер Фрэнклэнд спокойным голосом.
— Но, мой Лэнни, я не могу этого снести! Эта женщина может свести с ума. Она шпионит нас с той минуты, как мы приехали сюда. Я ее прежде подозревала, и теперь убедилась. Нам нужно запирать от нее двери! Я этого не хочу. Подайте счет. Мы уезжаем отсюда. Подите, составьте счет и скажите вашей матери, что мы уезжаем. Положите письмо на стол, пока вы еще не распечатали его и не прочитали; положите письмо и ступайте, скажите вашей матери, что мы сейчас же оставляем ее дом!
При этих словах мягкая, кроткая и услужливая от природы мисс Мовлем в отчаянии воздела руки к небу и залилась слезами.
— О Боже мой. Боже мой! — завопила она, обращаясь к потолку. — Что скажет мать! Что со мной будет! Ох, мэм, я, кажется, стучала. Ох, мэм, моя мать вдова, мы в первый раз имеем жильцов, за эту мебель мы отдали все наши деньги! Ох, мэм, мэм, что ж мы будем делать, как вы уедете! — Здесь истерические рыдания заглушили слова мисс Мовлем.
— Розамонда! — произнес опять мистер Фрэнклэнд, уже несколько изменившимся голосом; и эта едва заметная перемена не ускользнула от внимания Розамонды. Взглянув на мужа, она увидала, что он несколько побледнел и опустил голову, и в одно мгновение вся изменилась. Она подошла к мужу и, приложив уста свои почти к самому его уху, прошептала:
— Лэнни, ты сердишься на меня?
— Я не могу на тебя сердиться, Розамонда, — отвечал Леонард прежним голосом, — но мне бы хотелось, мой друг, чтобы ты скорее овладевала собою.
— Я так была пристыжена, Лэнни, — отвечала Розамонда, и уста ее еще ближе придвинулись к его уху, между тем как рукою она обвила его шею. — Но, Лэнни, это могло рассердить хоть кого, не правда ли? Ты простишь меня; я обещаю тебе вести себя благоразумнее. Она там плачет, — прибавила Розамонда, взглянув на мисс Мовлем, которая неподвижно стояла у стены и рыдала, закрыв лицо платком. — Я помирюсь с нею, я утешу ее, я сделаю все на свете, чтобы она простила меня.
— Два, три короткие слова, и больше ничего не надо, — отвечал Фрэнклэнд, довольно холодно и принужденно.
— Перестаньте плакать, перестаньте, — сказала Розамонда, подойдя к мисс Мовлем и отняв от лица ее платок, без дальнейших церемоний. — Не плачьте. Я была рассержена, мне очень жаль, что я так поступила с вами; но вы не должны были входить, не постучав. Я вам никогда не скажу дурного слова, если вы впредь будете стучать в дверь и перестанете плакать. Мы не уедем отсюда, перестаньте плакать. Вот возьмите эту ленту, она вам нравится; вы ее третьего дня рассматривали здесь, когда я лежала на софе, и вы думали, что я сплю. Но это ничего, я не сержусь. Возьмите же эту ленту и успокойтесь, я вам ее пришпилю, вот так. Дайте же мне вашу руку, и будем друзьями.
Сказав это, мистрисс Фрэнклэнд отворила дверь и, положив руку на плечо испуганной и расстроенной мисс Мовлем, обнаружила пред нею свое хорошее расположение духа, потом заперла дверь и, возвратясь к мужу, села на его колени.
— Я помирилась с нею, Лэнни. Я отдала ей свою ярко-зеленую ленту; с нею она так безобразна, как…
