На отца мой приезд в деревню не произвел никакого действия, я мог бы возвратиться в Лондон на другой же день после прибытия в замок: его мнение обо мне ничуть не изменилось бы, однако я остался на всю неделю для Клэры.
В обществе сестры я был счастлив, но во всяком случае пребывание в замке было очень прискорбно. Эгоистическое желание вернуться к Маргрете, желание, с которым я не мог вполне справиться, холодность моего отца, необходимость сидеть в комнатах, потому что все время погода была дождливая и туманная, — все это вместе, хотя в разной мере, способствовало тому, что жизнь в замке была для меня тяжела. Но кроме всех этих причин я страдал жестоко, чувствуя, что первый раз в жизни стал чужим в отцовском доме.
У нас в доме, казалось мне, все приняло иной вид. Комнаты, старые слуги, прогулки, домашние животные — все, казалось мне, изменилось или утратило что-то из своей собственной физиономии со времени последнего моего посещения. Какую часть замка любил я прежде, та теперь мне совсем не нравилась, я должен был прибегать к тяжелым усилиям, чтобы против желания приниматься за прежние привычки, некогда столь милые мне. Со времени предпоследней осени и зимы, проведенных мной в деревне, поток моей жизни как будто выбрал другое направление и сопротивлялся, по моему произволу, принять прежнее течение.
В конце этой недели мы расстались с отцом точно так же, как и увиделись. Когда я прощался с Клэрой, она ни слова не сказала мне насчет короткого пребывания моего в замке и только напомнила, что мы скоро увидимся в Лондоне. Вероятно, она заметила, какое грустное впечатление произвело на меня это посещение, и потому решилась с веселым видом перенести нашу новую разлуку. Теперь мы вполне понимали друг друга, и это было мне единственным утешением при разлуке с нею.
Тотчас при прибытии в Лондон я отправился в Северную Виллу. Мне сказали, что в мое отсутствие ничего нового не случилось, однако мне показалось, что Маргрета несколько изменилась. Она была бледна, раздражительна и необыкновенно молчалива. Когда я стал ее расспрашивать о том, она объясняла это скукой от невольного затворничества во все продолжение этих туманных и дождливых дней. В других отношениях семейный быт нисколько не утратил своего обыкновенного однообразия: по обыкновению, мистрис Шервин занимала свое место в гостиной, а ее муж по вечерам читал газету в столовой, имея перед собой бутылку старого и ни с чем не сравнимого хереса. Не прошло и пяти минут после моего прибытия, и я снова втянулся в здешние будни, как будто ни на один день не покидал дом. С этого времени я осознал, что где моя жена, там должен быть и мой дом, и не могло уже быть иначе.
Маньон пришел очень поздно вечером с кипой деловых бумаг для совещания с Шервином. Так как я уже уходил домой, то и попросил его выйти ко мне на минуту в столовую, чтобы переговорить со мной. Рука у него никогда не была теплой, но в этот раз она была точно ледяная, так что когда я пожал ее, то и моя рука оледенела. Он поздравил меня с счастливым возвращением и сказал, что в мое отсутствие ничего особенного не случилось, но когда он произносил эти слова, то я впервые заметил легкую перемену в его голосе: он был тоном ниже и самое произношение было гораздо быстрее обыкновенного. Это обстоятельство и притом необыкновенно холодная рука заставили меня спросить его, не чувствует ли он себя нехорошо. Да, он был болен в мое отсутствие. Тяжелая работа, по его словам, утомила его. Потом, извиняясь, что так скоро должен проститься со мной, потому что принес срочные дела, он возвратился в столовую с такою торопливостью, какой я никогда прежде не замечал у него.
Уезжая в деревню, я оставил и Маргрету и Маньона в добром здоровье, при моем возвращении оба они захворали. Вероятно, что-нибудь произошло, хотя все в один голос уверяли, что ничего особенного не случилось. Но в Северной Вилле, по-видимому, мало обращали внимания на болезни: здоровье мистрис Шервин всех приучило к беспрерывному нездоровью.
VI
Прошло шесть недель после того, как я ездил в деревню. Отец с Клэрой возвратились в город.
Их приезд не произвел никаких перемен в моих привычках. Мы с сестрой взаимными стараниями устраняли всякую неловкость в наших встречах, и никто из нас ни одним словом не намекал о моей тайне. По обязанностям и занятиям своим в городе отец, по обыкновению, держался далеко от меня. Но я не намерен надолго останавливаться на описании жизни, какую я вел то в Северной Вилле, то в нашем доме весной или летом. Зачем повторять уже рассказанное? Лучше прямо приступить к периоду окончания моего испытания. Тяжело мне вспоминать об этом времени, однако я твердо решился изложить его на бумаге.
Слишком уж далеко я зашел вперед, чтоб останавливаться, притом еще несколько страниц — и я дойду до…
Слабодушие!.. Еще хуже, чем когда-нибудь!.. Надо продолжать, надо докончить мой рассказ. Еще несколько недель работы — и совершится несчастный долг покаяния!..
Представьте же себе, что вот и наступил последний день долгого года испытания и что Маргрета, для которой я принес так много жертв, для которой я так много выстрадал, завтра наконец будет принадлежать мне!
Накануне этого дня, когда со мной должна была совершиться такая великая перемена, вот каким образом можно анализировать взаимное наше положение — мое и тех лиц, с которыми жизнь моя была связана.
Холодность отца ко мне ничуть не изменилась и по прибытии его в Лондон. С своей стороны я тоже тщательно избегал случая произносить малейшее слово, имеющее хоть самое далекое отношение к моему настоящему положению. При наших с ним свиданиях сохранялся вид обыкновенных отношений отца к сыну, но тем не менее между нами был совершенный разлад.
Клэра тотчас это заметила и в душе скорбела о том. Однако более радостные чувства пробуждались в ее сердце, потому что, оставаясь с нею наедине, я давал ей понять, что приближается уже время, когда я открою ей свою тайну. Ее волнение почти равнялось моему, хотя по разным причинам: она могла ожидать только объяснения и приготовленного сюрприза. Часто думая о ее впечатлительности, я почти боялся оставлять ее надолго в неизвестности и почти жалел, что открыл ей нечто из нового главного интереса моей жизни, тогда как не пришло еще время сказать ей все.
В последнее время мы с мистером Шервином имели столкновения, в которых далеко не царствовало сердечное согласие. Он сердился на меня, почему я до сих пор не решился открыто рассказать отцу о нашем браке, и считал причиной моего молчания совершенное отсутствие у меня нравственной твердости. С другой стороны, он принужден был принять в соображение, что мое упорство в сохранении тайны уравновешивается с моим добросовестным выполнением всех его требований. Моя жизнь была застрахована в пользу Маргреты, я принял должные меры, чтобы получить первое хорошее место. Не теряя времени, я похлопотал и записался в кандидаты и устроил так свои дела, что был готов принять первое приличное мне место. Неутомимые мои заботы о нашей будущности с Маргретой для устранения неблагоприятных случайностей произвели бы на Шервина лучшее впечатление, если б он не был таким эгоистом, но и теперь по крайней мере они зажимали ему рот, когда он начинал ворчать на мою скрытность перед отцом, и заставляли его сохранять ко мне угрюмую вежливость, которая гораздо менее оскорбляла меня, чем пошлая бесцеремонность с неизбежным сопровождением убийственных анекдотов и еще более убийственных шуточек, что решительно возмущало меня.
