Порывы штормового ветра швыряли на стекла машины снежных призраков-духов в таких припадках ярости, что Сеня все чаще благоразумно съезжал на обочину в надежде переждать. Ну сколько может продолжаться это безобразие? В октябре? Чепуха какая…
Вскоре по сторонам раздался треск: еще полные листвы деревья, не выдержав тяжести снега, падали на дорогу. Сеню чудом не прихлопнула великолепная… береза вроде бы, черт ее разберет в этой мгле. Она упала прямо перед машиной, долго еще содрогалась на земле всем трепещущим телом, и уже ее жадно пожирал белый метельный зверь. Дорога была наглухо перекрыта. Снег валил в самых причудливых направлениях, полоскал над землей белую мятежную массу. Похоже было на атакующую стаю белых гусей…
Очень стремительно, очень красиво наваливало вокруг парафиновые сугробы.
Хорошо, что бак заполнил, подумал он, включая отопление.
Через час ветер слегка угомонился, но снег продолжал валить, засыпая машину.
Раза два в своем легком свитерке Сеня выскакивал наружу – разгребать выхлопную трубу. Ледяная рвань хлестала по щекам, залепляла рот и глаза, он плевался, щурился, задыхался от ветра и вновь возвращался в машину.
Вокруг расстилалась роскошная матовая зима, чрезвычайно опасная для его вишневого фагота, для драгоценного фагота работы мастера Питера де Кёнига, да будут благословенны руки его.
А ведь я уже часа полтора сижу в этой расчудесной неожиданной буре, подумал он. Не потрескался бы мой парень… Сейчас, сейчас, сказал ему Сеня. Сейчас мы тебя согреем, дружище! Сейчас мы сыграем-согреем… Щелкнул замочками на футляре, открыл его, распеленал и достал инструмент.
Бархатным обволакивающим голосом – чуть в нос – проговорил его фагот начало «Рассказа Календера-царевича»: мечта и забвение…
И еще часа полтора Сеня перебирал подряд все свои партии из концертов Вивальди, из симфоний Шостаковича, Первой симфонии Малера… И то место в первой части Пятой Чайковского, где душа мечется по кругу и нет спасения…
Очевидно, из-за такой невероятно ранней бури снегоочистительные машины не были готовы к выезду. Мобильник, который Сеня забыл зарядить с утра, да еще и оставил зарядку дома, мирно усоп. Деваться было некуда. Только ждать, когда очнутся болваны в каком-нибудь дорожном управлении, или кто там ведает этим хозяйством.
Время от времени он выключал отопление, чтобы не задохнуться. Снег все валил мерным плавным ходом, покрывая машину. Сеня играл и играл весь свой репертуар, один в целом мире посреди внеурочной оглушительной зимы, посреди хрупкой фарфоровой тишины, в которой горько-медлительным, вкрадчивым, сладостным голосом искал кого-то, молил кого-то вернуться его фагот…
Сеня уже устал играть, прерывисто дышал и не помнил, сколько так сидит в ослепительной зиме, в ленивом снегопаде, окутанный долгими сокровенными выдохами своего фагота…
В очередной раз он выбрался наружу – разгрести снег вокруг выхлопной трубы. Вернулся в машину, вытирая заледеневшие руки полой свитера.
Взял фагот и мельком кинул взгляд в зеркало заднего обзора.
В левом углу, на фоне забеленного снегом окна, уютно подвернув под себя ноги, сидела Анна.
Сердце его остановилось и закачалось все быстрее, быстрее, погружаясь в пучину неистового метельного вихря.
– Ты… давно здесь? – спросил он, не оборачиваясь. И она сказала просто:
– А я все время тут. Играй, играй… Это что было? Чайковский?
– Это Стравинский, чудище! – ласково проговорил он, задыхаясь. – Колыбельная из «Жар-Птицы».
– Ну, играй нам колыбельную.
– А гармошка с тобой? – спросил он.
– А как же.
– Тогда, дитя мое, сбацаем «Лили Марлен».
– Есть ли что круглей моих колен?
– Колен твоих, ихь либе дихь…
Она вытянула из кармана джинсов свой поцарапанный трофей, приложила к губам, напрягла их, дунула для примерки: зеленые глаза вытаращены, носогубные складки сарафаном…
«Есть ли что банальней смерти на войне И сентиментальней встречи при луне, Есть ли что круглей твоих колен…»
Гармошка ее сипела, кашляла, задыхалась.
Сеня блаженно засмеялся и поднес к губам фагот.
…Часа через три из ближайшего городка добрался наконец бульдозер дорожной службы.
Приметив на обочине автомобиль, рабочий спрыгнул на землю и бросился руками сгребать со стекол тяжелую мокрую кашу.
Внутри, откинув голову на спинку сиденья, с каким-то огромным саксофоном в руках непринужденно сидел человек, словно только что отнял губы от инструмента и прислушивается к замирающим звукам. И, видать, то были сладостные звуки, ибо сеть морщинок у глаз еще удерживала странную мечтательную улыбку.
Все поняв с первого взгляда, рабочий вызвал по рации полицейских. И до прибытия амбуланса и полиции сидел на ступенях своего бульдозера, выкуривая сигареты одну за другой, не в силах отвернуться от бокового зеркальца автомобиля, в котором отражались впалый висок музыканта, седая щетина скулы и серый улыбчивый глаз.
Он неотрывно смотрел ввысь, этот мертвый музыкант – как смотрят вслед любимому существу.
А там, вверху…
…там глубокими синими зеркалами распахнулись два небесных озера, чарующе медленно меняя линии берегов…
Иерусалим, 2007–2008
Горячо благодарю всех моих друзей и тех, кто стал друзьями за время работы над книгой.
Прежде всего – блистательную артистку цирка Лину Никольскую, которая вела меня по канату над бездной этого романа, не давая оступиться,
каскадера Дмитрия Шулькина,
киевлян Сергея Баумштейна, Сашу Ходорковскую, Светлану Блаус и Елену Мищенко,
«зеркальных женщин» Ларису Герштейн и Лену Котляренко,
Марину Дудиловскую,
Рафаила Нудельмана,
фаготиста Александра Файна,
Александра Крупицкого,
мою сестру скрипачку Веру Рубину,
карильонистку Елену Садину,
Евгения Терлецкого,
Жанну Прицкер,
Машу и Юлю Шухман,
Якова Шехтера,
Соню Чернякову,
попугаев – жако Шурочку и амазона Маню из семьи Лины и Николая Никольских,
а также мою семью – за бесконечное терпение.
Дина Рубина
