На
сей раз, подумал Аллейн, меня и вправду ожидает отповедь, – однако он снова
ошибся, ибо после ничего хорошего не предвещавшего молчания Громобой сказал:
–
Это не очень удобно. Люди, не занимающие официального положения, на расследования
подобного рода не допускаются ни под каким видом. Да и разбирательства наши
никогда не бывают публичными.
–
Я даю тебе слово, что оно и на этот раз публичным не станет. Уипплстоун сама
скромность, я готов за него поручиться.
–
Готов?
–
И готов, и ручаюсь.
–
И прекрасно, – сказал Громобой. – Но только никаких Гибсонов.
–
Договорились. И все же, почему ты так взъелся на бедного Гибсона?
–
Почему? Сам не знаю. Может быть, потому, что он такой здоровенный.
Огромный
Громобой поразмыслил с минуту.
–
И такой бледный, – объявил он наконец. – Он очень бледный. Ну очень.
Аллейн
сказал, что по его сведениям все обитатели дома уже собрались в бальной зале.
Громобой ответил, что отправится прямиком туда.
Что-то
в его повадке напомнило Аллейну театральную знаменитость, готовящуюся выйти на
сцену.
–
Как-то неловко получается, – задумчиво произнес Громобой. – В подобных случаях
меня должен сопровождать мой посол и мой личный “млинзи” – телохранитель. Но
поскольку один мертв, а другой, возможно, его убил, придется обойтись без них.
–
Тяжелое положение.
–
Так пошли?
И
они пошли, миновав одного из людей Гибсона в ливрее “Костара”. В холле их
поджидал, терпеливо сидя в высоком кресле, мистер Уипплстоун. Громобой, явно решивший
вести себя подобающим образом, обошелся с ним очень милостиво. Мистер
Уипплстоун произнес несколько безупречно составленных соболезнований по поводу
кончины посла, Громобой сообщил в ответ, что посол всегда тепло о нем отзывался
и даже собирался пригласить его на чашку чая.
Гибсона
нигде видно не было, однако еще один из его людей украдкой передал Аллейну
сложенный листок бумаги. Пока мистер Уипплстоун и Громобой продолжали
обмениваться любезностями, Аллейн заглянул в записку.
“Нашли
револьвер, – значилось в ней. – Увидимся позже.”
IV
Бальную
залу заперли. Тяжелые шторы скрыли высокие окна. Мерцали шандалы, сверкали
цветы. Лишь легкие ароматы шампанского, сандарака и сигаретного дыма указывали,
что недавно здесь был праздник.
Бальная
зала обратилась в Нгомбвану.
Группа
нгомбванцев ожидала на дальнем конце огромного салона, там, где в красном
алькове красовался воинственный трофей.
Людей
набралось больше, чем ожидал Аллейн: мужчины во фраках, по-видимому игравшие в
посольском хозяйстве важную роль – кастелян, секретарь, помощники секретаря.
Имелось также около дюжины мужчин в ливреях и столько же женщин в белых
головных повязках и платьях, а на заднем плане виднелась горстка младших слуг в
белых же куртках. Место, занимаемое каждым из присутствующих, явно определялось
его положением в домашней иерархии. В глубине возвышения стояли, ожидая
Президента, его адъютанты. А по сторонам от них замерли вооруженные гвардейцы в
полном церемониальном облачении: алые мундиры, белые килты, девственно чистые
гетры, мерцающее оружие.
Перед
возвышением разместился массивный стол, на котором под львиной шкурой
безошибочно угадывались очертания человеческого тела.
Аллейн
и мистер Уипплстоун вошли в залу по пятам за Громобоем. Гвардейцы вытянулись в
струнку, прочие замерли. Громобой медленно и величаво проследовал к возвышению.
Он отдал приказ и невдалеке от погребального пьедестала поставили два стула.
Громобой указал на них Аллейну и мистеру Уипплстоуну. Аллейн весьма и весьма
предпочел бы неприметное стоячее место где-нибудь в задних рядах, но делать было
нечего, пришлось сесть.
–
Записывать мне, наверное, нельзя? – прошептал мистер Уипплстоун. – И говорить
тоже.
–
Придется запоминать.
–
Вот так мило.
Громобой
опустился в огромное кресло, уложил руки на подлокотники, выпрямился, приподнял
подбородок, сдвинул ступни и колени – в общем приобрел сходство с собственным
изваянием. Глаза его, всегда отчасти налитые кровью, выкатились и вспыхнули,
сверкнули зубы, он заговорил на языке, казалось, целиком состоящим из гласных,
гортанных вскриков и щелчков. Голос его звучал столь раскатисто, что мистер
Уипплстоун рискнул произнести, не открывая рта, два слова.
–
Описывает случившееся, – сказал он.
Речь
Президента приобретала все больший напор. Он резко ударил ладонями по
подлокотникам кресла. У Аллейна возникло впечатление, возможно обманчивое, что
напряжение в зале еще возросло. Пауза, затем – вне всяких сомнений – приказ.
–
Тот, с копьем, – на манер чревовещателя сообщил мистер Уипплстоун. – Привести.
Двое
гвардейцев щеголевато вытянулись, промаршировали навстречу друг другу,
откозыряли, развернулись и тем же парадным шагом вышли вон. Наступила полная
тишина. Отдельные звуки доносились только снаружи. Люди Гибсона, разумеется, и
один раз почти наверняка голос самого Гибсона.
Когда
тишина стала без малого невыносимой, гвардейцы вернулись, приведя с собой
копьеносца.
Он
так и не снял ритуального наряда. Ножные и ручные браслеты его посверкивали на
свету, посверкивало черное тело, черные руки и ноги. Впрочем, нет, подумал
Аллейн, не совсем черные. “Если бы Трой написала его, он оказался бы каким
угодно, только не черным, – синеватым, чернильным, лиловым, даже красным там,
где на тело ложатся рефлексы от ковра и от стен”. Копьеносец лоснился. Коротко
остриженная голова сидела на стопке шейных колец, будто огромный кусок
эбенового мрамора. Львиная шкура облекала его почти как льва. Аллейну бросилось
в глаза, что правую руку он держит присогнутой, словно бы просунутой в повязку.
Держась
между гвардейцами, он приблизился к столу. Здесь гвардейцы его и оставили –
наедине с покойным послом и его Президентом, достаточно близко от Аллейна и
мистера Уипплстоуна, чтобы они могли ощутить запах масла, которым копьеносец
натер свое тело.
Начался
допрос. О чем идет речь, Аллейн по большей части догадаться не мог. Двое мужчин
говорили очень негромко. Время от времени вспыхивали глаза и зубы, однако
мощные голоса обоих оставались приглушенными, они сохраняли почти полную
неподвижность, пока копьеносец вдруг не ударил себя по основанию шеи.
–
Рубящий удар, – выдохнул мистер Уипплстоун. – Карате. Вроде того.
Следом
наступила пауза, продлившаяся секунд восемь, а затем, к большому удивлению и
неудовольствию Аллейна, Громобой заговорил, обращаясь к нему, хотя все еще
по-нгомбвански. Речь была недолгой, и закончив ее, Громобой кивнул мистеру Уипплстоуну.
Тот откашлялся.
–
Президент, – сказал он, – приказал мне спросить у вас, не могли бы вы рассказать
о том, что сами видели в шатре. Он также приказал мне перевести ваш рассказ,
поскольку ему угодно, чтобы разбирательство происходило на нгомбванском языке.
