–
Мне, пожалуйста, без содовой. Предполагается, что я должен сохранить ясную
голову. Не возражаете, если я позвоню Трой?
–
Кончено, конечно. Телефон на столе. Нужная мне коробка на втором этаже.
Придется немного порыться.
Трой
ответила на звонок почти мгновенно.
–
Привет, ты где? – спросил Аллейн.
–
В студии.
–
Сидишь на яйцах?
–
Примерно так.
–
Я у Сэма Уипплстоуна, и видимо, пробуду здесь около часа. У тебя есть под рукой
карандаш?
–
Минутку.
Аллейн
представил, как Трой ощупывает карманы рабочего халата.
–
Есть кусок угля, – сказала она.
–
Запиши номер.
–
Подожди. Готова.
Он
продиктовал ей номер.
–
Это на случай, если я кому-то понадоблюсь, – сказал он. – Тебе, например.
–
Рори?
–
Что?
–
Ты очень недоволен? Тем, что я пишу Громобоя? Ты слушаешь?
–
Конечно слушаю. Я в восторге от того, что ты делаешь, но мне неприятны обстоятельства,
в которых тебе приходится это делать.
–
Да, – сказала Трой, – прямой ответ на прямой вопрос. Доброй ночи, милый.
–
Доброй ночи, милая.
Мистер
Уипплстоун отсутствовал довольно долго. Вернувшись, он принес с собой большой,
старомодный альбом для фотографий и набитый газетными вырезками пакет. Открыв
двери в столовую, он выложил свои находки на стол и шуганул Люси, проявившую к
ним ленивый интерес.
–
В те дни я был большим аккуратистом, – сказал он. – Все разложено по порядку и
на каждой вырезке проставлена дата. Так что особые трудности нам не грозят.
Он
оказался прав. Аллейн листал альбом, от выцветших фотографий которого веяло
обычной для таких собраний грустью, а мистер Уипплстоун тем временем перебирал
вырезки. Если какая-то из вырезок отвечала фотографии из альбома, первую аккуратно
засовывали под вторую.
–
Вот он, – сказал Аллейн.
На
этом листе альбома разместились три фотографии, аккуратно датированные и
прокомментированные опрятным почерком мистера Уипплстоуна, и пожелтевшая
страница “Нгомбванской Таймс” с заголовком: “Процесс Гомеца. Приговор. Сцена в
зале суда”.
Фотографии
были такие: судья в парике, выходящий из темных глубин комнаты, смежной с залом
суда; толпа людей, по преимуществу черных, чего-то ждущих под ярким солнцем у
Дворца правосудия; и открытый автомобиль с черным водителем и двумя пассажирами
в тропических шлемах – в одном из них, худощавом и чинном мужчине лет сорока,
без труда узнавался сам мистер Уипплстоун. “Направляемся в суд”, – гласила
подпись. Газетные фотографии оказались несколько содержательнее. Одна
изображала молодого Громобоя в парике и мантии. “Мистер Бартоломью Опала,
обвинитель”. На другой двое огромных черных полицейских защищали от явно угрожающей
толпы смуглого, уже наполовину лысого, яростно оскаленного человека в наручниках.
“После оглашения приговора заключенный покидает здание суда”.
Газетные
вырезки содержали отчет о процессе, изобилующий всеми эффектами туземной
журналистики. Имелась также солидная передовая статья.
–
Так это и есть тот самый Шеридан, который обитает под вами? – спросил Аллейн.
–
Узнали?
–
Да. Я думал, что этим вечером увидел его впервые, да и то мельком, однако
оказывается это был не первый раз, а второй. Когда Громобой приезжал к Трой,
этот господин сидел в пабе напротив моего дома.
–
Не сомневаюсь, – сдержанно сказал мистер Уипплстоун, – что теперь вам придется
видеться с ним почаще. Мне все это не нравится, Аллейн.
–
Вы полагаете, что я таю от наслаждения? – поинтересовался Аллейн,
пробегая глазами газетные вырезки. “Клятвы мести”. Марло они, что ли,
начитались?
–
Слышали бы вы его тогда! – сказал мистер Уипплстоун. – И все угрозы предназначались
вашему Громобою.
Он
склонился над альбомом.
–
Думаю, я сюда лет десять не заглядывал, – пробормотал он. – Все это лежало у
меня на старой квартире в сундуке под грудой других бумаг. Тем не менее, я
должен был вспомнить его сразу.
–
Полагаю, он изменился. Все-таки – двадцать лет!
–
Внешне он изменился не так уж и сильно, а внутренне, думаю, не изменился
совсем.
–
Вы не знаете, что с ним стало, когда он вышел?
–
Ни малейшего представления. Возможно, уехал в португальские колонии на востоке.
Или в Южную Америку. Или сменил имя. И в конце концов раздобыл британский
паспорт – уж не знаю каким способом.
–
А что он поделывает в Сити?
–
Занимается импортом кофе, наверное, – пренебрежительно фыркнул мистер
Уипплстоун.
–
Английский у него чистый?
–
О да. Никакого акцента, если не считать таковым пришепетывания, вызванного, я
полагаю, похмельем. Налить вам еще?
–
Нет, Сэм, спасибо, больше не стоит. Я должен сохранить свои мозги в их нынешнем
состоянии.
Он
немного поколебался и продолжал:
–
Есть одно обстоятельство, о котором вам, как мне кажется, следует знать. Оно
касается Чаббов. Однако прежде чем я двинусь дальше, я хочу попросить вас, и
попросить очень серьезно: постарайтесь не позволить тому, что я вам расскажу,
как-то отразиться на вашем обычном обращении с Чаббами. Если давать какие-либо
обещания вслепую вам не по душе, я просто закрою рот, ничуть на вас не обидясь.
Мистер
Уипплстоун тихо спросил:
–
То, что вы собираетесь рассказать, выставляет их в дурном свете?
–
Непосредственно – нет, – медленно ответил Аллейн. – Я бы так не сказал.
–
Меня обучали сдержанности.
–
Я знаю.
–
Можете на меня положиться.
–
Я в этом и не сомневался, – произнес Аллейн и рассказал мистеру Уипплстоуну о
девушке на фотографии.
Довольно
долгое время после того, как Аллейн закончил свой рассказ, мистер Уипплстоун
молчал. Потом он прошелся по комнате и сказал, обращаясь скорее к себе, чем
Аллейну:
–
Как это ужасно. Мне так их жаль. Бедные мои Чаббы.
И
помолчав еще немного, добавил:
–
Вы, разумеется, считаете это мотивом.
–
Возможным. Не более того.
–
Да. Спасибо, что рассказали. Моего отношения к ним это не изменит.
–
Ну и прекрасно. Что ж, не буду больше отнимать у вас время. Уже почти полночь.
Я только свяжусь с Фоксом.
Донесшийся
из рации голос Фокса звучал громко, отчетливо и был исполнен терпения.
