— Вот это да! Но морду-то хоть набили они целителю
этому?
— Набили, а как же, и не один раз, думаешь, откуда я
все подробности так хорошо знаю? Разбирался много с этим делом.
— А откуда же Лешка этот деньги берет, чтобы каждый
день в стельку напиваться?
— Вот тут другой секрет. Деньги он берет у Евдокии. Она
их, конечно, прячет, а он все равно находит, способности у него такие
открылись. Уж она куда только не запихнет деньги эти, а приходит — опять Лешка
нашел и пропил. Поэтому у них и скандалы были. И я тебе вот что скажу: Лешка
хоть и пьяница, но парень тихий, дружков к себе не водил, и убивать Евдокию у
него никаких причин не было. Теперь ему и пить не на что будет, и из квартиры
выселят, да и вообще, мать же она ему все-таки!
— Э, брось, Пал Савельич, каких только подонков на
свете не бывает, мы-то знаем.
— Это точно, а только про Лешку я не верю. Ну слушай
дальше. По работе дворник он и есть дворник, кто на его место польстится? А в
подъезде, где Евдокия жила, у нее со всеми жильцами конфликты были. Берем
сверху. На девятом этаже Василий Степаныч на гармони играет. Как они ругались,
это не передать. Так он ее материл, что заслушаешься, но чтоб ножом пырнуть —
да на кой она ему нужна? Дальше, Маргарита Ивановна, врачиха эта, что ее нашла.
Евдокия на них с мужем наезжала из-за собаки, лотом угрожала донести, что
Маргарита дома зубы лечит. Так про это все знают, зачем Евдокию-то убивать? И
алиби у нее, у Маргариты, подруга ночевала, вместе они не спали, друг у друга
на глазах были. Дальше, на первом этаже на площадке Сидоренки в трехкомнатной,
потом Евдокия, а с другой стороны тетя Шура Зверева и коммуналка большая
ведомственная, там народ все время меняется, и Евдокия не успевает с ними
отношения испортить. С Сидоренками Евдокия вроде ничего жила, это где хозяин на
троллейбусе работает, он Евдокию последним живой видел, а с тетей Шурой
Зверевой все время скандалы. Эта Шура в молодости на корабле буфетчицей
плавала, потом в химчистке работала, а теперь на рынке колготками торгует.
Дочка у нее где-то взрослая, а Шура одна живет и погулять всегда любила, и
сейчас любит, хоть и возраст у нее уже солидный. Ну у нее шум, музыка вечно до
полночи орет, дверью хлопают, окурки бросают — в общем, Евдокии эти гулянки
были как нож острый. И даже не в окурках, я тебе скажу, тут дело, а просто не
могла она видеть, как люди жизни радуются, норовила настроение испортить. Меня
вызывали, я Шуре предупреждение делал, а кто теперь участкового боится? Да и
баба-то эта Шура неплохая, беззлобная, ну, повеселиться любит, так за что же на
нее наезжать-то? В общем, взял я с Шуры слово, что после двенадцати никаких
хождений и никакой музыки.
Гости у тебя, говорю, пускай хоть до утра сидят, ты женщина
самостоятельная, квартира отдельная, но чтобы все тихо было. Разговор этот у
нас с Шурой с год назад был, а прошлой зимой случай произошел. Был у Шуры день
рождения или еще какой праздник. Засиделись допоздна, как обычно, но после
двенадцати музыку выключили. Поутихли, а потом расходиться начали. И один мужик
решил у Шуры остаться. Только Шура его попросила, чтобы он последних гостей
проводил, помог им машину поймать. На улице мороз, налегке не пойдешь. Мужик
это куда-то свою куртку задевал, а Шура ему и говорит, что надевай, мол, мое
пальто, кто тебя в полвторого ночи увидит. Тот и надел.
Проводил приятелей, пошел назад, парадную-то вспомнил, а
квартиру перепутал.
К Шуре от лестницы направо. А он пошел налево к Сидоренкам.
А у Сидоренок хозяин, Николай Михалыч, в ту неделю в вечернюю смену был. Там
пока в парк, пока с диспетчером то да се, развозка его только к двум часам до
дому доставит. А Вера, жена его, ждет, спать не ложится, чтобы он не гремел, не
звонил, потому что внучка маленькая болела у них тогда.
А того-то, Шуриного хахаля, в последний момент сомнение
взяло, та ли квартира, он звонить не стал, а постучал тихонько. Вера к двери
подходит и спрашивает: «Коля, ты?» А тот-то тоже Колей оказался, он и отвечает:
"Я". И представь себе: открывает Вера дверь, а на пороге вместо мужа
стоит мужик с усами и в дамском пальто с чернобуркой такой пышной! Тут наша
Вера Антоновна так заверещала, что не только внучка, а все соседи до девятого
этажа проснулись.
Сын ее выскочил, мужику этому, не разобравшись, сразу в глаз
засветил, а тетя Шура вышла, как давай хохотать, прямо до икоты.
В общем, когда соседи все поняли, то тоже посмеялись и
разошлись: дело в субботу было, завтра не на работу, ну, ошибся человек дверью
по пьяному делу — с кем не бывает?
Только Евдокии неймется, орет на Шуру. Я, говорит,
жаловаться буду, и не участковому, он у тебя купленный, — это она про
меня, значит, — а прямо на прием к начальнику отделения пойду, чтобы тебя
на 101-й километр выселили. Ты, говорит, пьяница и тунеядка, живешь на
нетрудовые доходы. Тут и Шура не выдержала, это я, говорит, тунеядка, да ты
посиди десять часов на морозе, а потом говори. А насчет пьянства, то кто,
интересно, твоего Лешку вчера на улице поднял и домой на себе притащил. Это
верно, Шура часто его подбирает по доброте душевной. В общем, срам сказать:
подрались они прямо на лестнице. Соседи разняли, а утром обе ко мне жаловаться
прибежали. Я в глубине души Шуре сочувствую, но формально составил протокол,
оштрафовал обеих и пригрозил, что если еще раз так будет, оформлю на пятнадцать
суток. Испугалась Шура, поскучнела, больше никаких гулянок, а Евдокия ходит
гоголем, совсем ее загрызла, добилась, своего.
— Вот, Сережа, рассказал я тебе много баек, а все равно
я считаю, ерунда все это, не повод для убийства Мало ли соседок ругаются, друг
другу волосы повыдергают, но до убийства чтобы дойти — это, я тебе скажу… Уж ты
мне поверь, я участковым двадцать лет без малого работаю, людей знаю.
— Да, Пал Савельич, дохлое это дело — убийцу
Евдокииного искать. Ты знаешь, это же третье дело такое, у нас считают, что
маньяк тут орудует.
— Ну, Сергей, тут я тебе не помощник, про маньяков я ничего
не знаю.
— Ладно, пойду я, Пал Савельич, спасибо тебе. Ты тут
посматривай, как и что, понаблюдай. Если что заметишь, уж звякни мне или зайди.
— Зайду, а как же. Удачи тебе. Может, и докопаешься до
сути, хотя если маньяк это… — Участковый с сомнением покачал головой.
* * *
Когда человек увлечен своей работой, он может говорить о ней
часами. Римма Петровна Точилло могла, забыв все на свете, в течение двух-трех
часов увлеченно рассказывать о внедрении тыквовидного цепня в телесные полости
промежуточного хозяина.
Если же речь заходила о скребнях, в особенности
факультативных, в инвационной стадии — она просто теряла человеческий облик, и
однажды, в академической столовой, забыв, что ее соседи по столу, хотя и
биологи, но не гельминтологи, то есть не специалисты по паразитическим червям,
так живо описала процесс размножения нематод, что одного немолодого
впечатлительного профессора увезли в больницу в состоянии средней тяжести, а от
доцента средних лет ушла жена, потому что он перестал есть и вскрикивал во сне.
