Когда, на бесконечных обсуждениях очередных выставок или в каком-нибудь очередном интервью, кто-то задавал вопрос о ее приверженности фигуративному искусству, Вера просто отмахивалась или отвечала давней заготовкой: она понимает и признает некое эмоциональное потрясение, которого можно добиться наиболее коротким путем, через абстрактную живопись, но лично ее всегда волновала и волнует жизнь конкретного существа, и даже не его конкретная жизнь, а образ его жизни, и то, как этот образ соотносится с той бесконечной игрой сил, движением материй и энергий, которые существуют в мироздании.
По-настоящему ее волновало лишь одиночество персонажа: его переживание мира, его личное тепло, бесконечно борющееся с недружелюбным излучением холодной Вселенной; его страх перед безличным, великим, грозным, неопределимым и неопределенным пространством… — этим океаном времени, который каждый должен переплывать в одиночку…
После обеда приходили ребята, стучали мольбертами, шумно рассаживаясь; выбегали в коридор — набрать в банку воды для работы с акварелью. И это тоже было счастьем… потому что с тех пор, как начала учить детей, она поняла, как и почему они были счастливы оба — она с дядей Мишей…
Позже, вечером, приходила еще одна группа детей, постарше. Вера заранее готовила им постановку, тщательно подбирая предметы, расставляя их на столе, поправляя складки драпировки…
С этими можно было говорить на равных:
— Старайтесь набрать массу цвета, — говорила она, переходя от одного к другому. — Сначала прописываем более жидкими слоями, в более повышенных тонах, как бы определяя основные аккордные созвучия. Дальше — находим промежуточные контрасты, само движение цвета, то, как частицы цветовой материи, то отталкиваясь, то притягиваясь друг к другу, строят пространство, которое надо записать…
В самом начале ее работы на занятия повадилась приходить с проверкой инспектор учебных программ, дородная тетка с тетрадочкой для замечаний. В первый раз сидела, что-то записывала с обескураженным лицом, вернее, пыталась записать; потом, видимо, махнула рукой, только сказала после занятия:
— Вы, Вера Семеновна, каким-то заумным языком с детьми общаетесь. Вас дети не поймут!
Однако после первой же республиканской выставки детского рисунка «На хлопковых полях нашей Родины», с которой четверо Вериных учеников принесли дипломы, тетка угомонилась, дипломы вставила в рамочки и вывесила в фойе. Оставила студию в покое.
— Вам должно нравиться, как на кисть берется краска… — говорила Вера, расхаживая между мольбертами, останавливаясь возле кого-то из учеников, отбирая кисть и показывая… — Смотрите: двумя-тремя цветовыми отношениями вдруг преобразовывается белое пространство… Возникают созвучия… диссонансы… и постепенно вся эта масса краски, правильно организованная, превращает небольшую плоскость в целый мир: предметы приобретают свою материальность, вещественность, звучание…
— Звучание?! — обязательно раздавался чей-то недоуменный голос.
— Да-да. Звучание… Каждый оттенок цвета имеет свой тон… Потом я расскажу вам о цветомузыке…
Чуть ли не каждый вечер, возвращаясь с работы, из Института ядерной физики, в мастерскую заглядывал Леня; приезжал на своем, недавно приобретенном «Москвиче»; обязательно приносил что-то поесть — какие-нибудь, купленные по пути, пирожки с капустой или рисом, еще теплые, завернутые в промасленный пакет и, для удержания температуры, обернутые его элегантным шарфом. И это было так здорово и так вовремя…
С удивлением она вспоминала, что с утра не ела, да и не хотелось, собственно… Он ужасался и говорил, что она худа уже до антиэстетической степени. «До безобразия!» — восклицал он, и она верила, что именно так и выглядит в его глазах.
Вера отвинчивала крышку термоса, брала с подоконника еще одну пиалу, наливала чай… с улыбкой рассказывала о детях: как, например, сегодня пятилетний Игорек, единственный сын пары молодых врачей и внук замминистра энергетики Узбекистана, минут десять благоговейно следил за тем, как Вера закрашивает на его листе вазочку с маками, потом застенчиво спросил:
— Вы не могли бы стать моей мамой? Однажды она задумчиво улыбнулась и сказала:
— Жаль, что у меня не может быть детей…
— Как?! — Леня встрепенулся слишком горячо, слишком испуганно:
— Но… Вера… Господи, мама организует вам любого специалиста, у нее пол-Москвы друзей, вы только ска…
Она усмехнулась:
— Нет-нет… я здорова… Я имею в виду совсем иное. Ребенок должен расти в любви, понимаете? Его надо любить ежеминутно… вот как меня любил дядя Миша…
— Но я не понимаю, почему вы…
— Да все потому же… — Помолчала, нахмурилась и сказала. — А я, к сожалению, не способна любить — как писали в старых романах — «всем существом»…
— Вы клевещете на себя! — выкрикнул он с таким выражением на лице, точно она его оскорбила.
Она взяла мастихин, протянула руку к холсту… медленно соскребла бугорок засохшей краски…
— Нет, — проговорила она, вздохнув… — Наверное, где-то там, по ремесленному ведомству, всю мою душу целиком безжалостно посвятили смешению красок на палитре и замазыванию холстов…
…До позднего вечера, до тех пор, пока сторож Хамид не являлся, деликатно постукивая костяшками пальцев в дверь, — будто они бог знает чем там могли заниматься, — Леня рассматривал написанное ею за день, помогал натягивать новый холст на подрамник, мыл кисти и каждую минуту учил ее жизни.
Кстати, немного и выучил. Она — очень медленно — стала меняться к лучшему: в одежде, в манере себя держать… Научилась слегка улыбаться, просто так, навстречу незнакомому человеку — (презумпция дружелюбия! — настаивал он, ибо знал толк в этих делах), — чего в детстве и юности не умела совсем.
Однажды она расхохоталась на какую-то Ленину шутку, и он оторопел от красоты безупречного ряда ее зубов, вдруг понимая, что впервые видит это лицо освещенным таким белоснежным эмалевым сиянием.
— Черт побери, Вера, — пробормотал он… — Этот оскал, как сильный аргумент, мы должны включить в стилевую композицию личности…
Но чаще она восставала против его педантичности, — того, что сам он называл «вниманием к каждой детали», а она — «занудливой въедливостью».
— Леня, отстаньте от меня! Я — художник, а не светская львица! — вспыхивая, говорила Вера. — Чем, собственно, вам не нравятся эти туфли? Как вы смеете, вообще?! Я их купила в лавке на Алайском, очень недорого и…
Он хватался ладонями за щеки и мучительно стонал, как будто внезапная зубная боль пронзала всю нижнюю челюсть.
— Вы не можете носить такие туфли! — с выражением зубной муки на лице говорил он. Затем вскакивал и, отмеряя широкие шаги по мастерской, читал ей лекцию о стиле одежды.
