Это же самый обычный, заурядный тип! А Ле-Гейт во всем был прирожденным джентльменом.
Наконец он разделся полностью и застыл, вскинув кверху руки, словно приветствуя свежий ветер, овеявший его обнаженную грудь. И тогда я вздрогнул, прозревая истину. Мы сто раз купались вместе в Лондоне и других местах. Лицо, осанку, одежду — все это можно сменить. Но тело — природное сложение и пропорции человека — тугие мышцы, мощный торс — никаким переодеванием скрыть невозможно. Это был Ле-Гейт, и никто другой — рослый, сильный, энергичный.
Дурно сшитый костюм, мешковатые брюки, шляпа с обвисшими полями, нитяные чулки — все это лишь искажало и скрывало его фигуру. А теперь он предстал передо мною в знакомом облике, смелый и мужественный, как всегда.
Меня Хьюго не заметил. В радостном нетерпении сбежал он к полосе прибоя и с громким криком врезался в волны, преодолевая их сильными взмахами своих крепких рук. Зюйд-вест крепчал. Откатываясь назад, каждый вал поднимал его на гребень и подкидывал, как пробку, но, подобно пробке, мой друг неизменно выплывал на поверхность. Теперь он плыл, размеренно загребая руками, прямо в море; я видел, как он мелькает между гребнем и впадиной. Я подумал было, что мне следует раздеться и догнать его — ведь он, казалось, по примеру своих родичей и предков ищет смерти в воде?
Но странная сила удержала меня. Кто я такой, чтобы становиться между Хьюго Ле-Гейтом и волей Провидения?
Ле-Гейты издавна любили испытание водой.
И тут он повернул обратно. Пока он был еще далеко, я воспользовался случаем и наскоро осмотрел его вещи. Хильда Уайд угадала правильно и на этот раз. Верхняя одежда была дешевой поделкой из большой мастерской готового платья, каких много на улице Сент-Мартинс-лейн — такие шьются тысячами; а вот белье, наоборот, было новое, без меток, но отличного качества и приобретено, без сомнения, в Байдфорде. Меня охватило какое-то потустороннее чувство обреченности. Я ощутил, что развязка приближается. Укрывшись за большим обломком скалы, я подождал, незамеченный, пока Хьюго выйдет на берег. Он начал одеваться, даже не подумав обсохнуть. Я вздохнул с глубоким облегчением. Итак, это не самоубийство!
Когда он натянул свою рубаху и кальсоны, я покинул укрытие и приблизился к нему. Меня ожидало новое потрясение. Я не мог верить собственным глазам. Это не был Ле-Гейт — кто угодно, только не он!
Тем не менее этот человек вскочил, вскрикнул и шагнул, пригнувшись, ко мне.
— Ты же не охотишься за мной? Ты не привел сюда полицию? — воскликнул он, втягивая голову в плечи и наморщив лоб.
Голос… Голос тоже принадлежал Ле-Гейту. В этом крылась непостижимая тайна.
— Хьюго, — крикнул я, — дорогой Хьюго, как тебе могло такое в голову прийти? Я — охочусь за тобой?
Он вскинул голову, широкими шагами подошел ко мне и схватил меня за руку.
— Прости меня, Камберледж, — вскричал он. — Но я — преследуемый ищейками изгой! Если бы ты знал, насколько мне стало легче, когда я добрался до воды!
— Она помогает тебе забыться?
— Забыть! Забыть этот кровавый ужас!
— И сейчас ты хотел утопиться?
— Нет! Если бы я этого хотел, то уже утонул бы… Хьюберт, пойми, ради моих детей я ни за что не совершу самоубийства!
— Тогда слушай! — Я поспешно изложил ему в нескольких словах замысел его сестры — защиту Себастьяна, правдоподобие объяснений и все прочее. Хьюго смотрел на меня угрюмо. Да нет, это был вовсе не Хьюго!
— Нет, этому не бывать, — коротко сказал он, выслушав, и я снова узнал моего друга. — Я это сделал. Я убил ее. И я не хочу спасать жизнь ценою лжи.
— Даже ради детей?
Он нетерпеливо взмахнул рукой.
— Для детей я найду лучший выход. Я спасу их… Хьюберт, а ты не боишься разговаривать с убийцей?
— Дорогой Хьюго, я знаю все. А в данном случае все знать — значит все простить.
Он снова стиснул мою руку.
— Знать все! — в отчаянии воскликнул он. — О нет… Все знаю только я один, даже детям осталось неизвестно, как… Но дети знают многое; они-то меня простят. Лина знает кое-что, и она тоже простит меня. Ты почти ничего не знаешь, однако готов простить. Но свет… Свет, который никогда ничего не знает, заклеймит моих милых девочек как детей убийцы!
— Это было минутное умопомрачение, — перебил я его. — И хотя бедная женщина мертва и мы не должны плохо отзываться о ней, всё же, ради благополучия твоих детей, можно говорить о том, насколько болезненно она провоцировала тебя.
Он не сводил с меня тяжелого взгляда, и голос его тоже звучал тяжело, будто налитый свинцом.
— Будущее моих детей… Да-да, — ответил он, будто во сне. — Все это было сделано для детей! Я убил ее… Убил… Она заплатила свою пеню, бедная душа, и я слова худого не скажу про нее, про женщину, которую убил! Но одно я сказать могу: если всеведущее правосудие осудит меня за это на вечные муки, я с радостью претерплю их, как подобает человеку, знающему, что тем самым я избавил осиротевших дочерей моей Мэриан от чудовищной тирании!
Произнеся эти слова, он больше ни разу не упоминал о Кларе.
Я присел рядом с Хьюго на песок и внимательно следил за ним. Он продолжал одеваться, машинально, методично. С каждой надетой им вещью я все меньше мог поверить, что вижу Хьюго. Я ожидал найти его дочиста выбритым; того же мнения придерживалась и полиция, судя по печатным объявлениям. А он, избавившись от бороды и бакенбардов, лишь слегка подстриг усы — подстриг так, чтобы открылись по-мальчишечьи изогнутые уголки рта, и этим простым приемом добился полного изменения своего запоминающегося облика. Но и это было еще не все. Больше всего меня озадачили глаза: у Хьюго они были совсем другие. Поначалу я не мог сообразить, в чем дело. Мало-помалу я нашел отгадку. Брови Ле-Гейта от природы были густые и мохнатые, этакая кустистая поросль с множеством тех длинных и жестких волосков, на которые Дарвин указывал как на атавистическое наследство от обезьяноподобных предков. Стремясь как можно сильнее изменить свой облик, Хьюго выщипал все эти жесткие волоски, оставив на бровях только мягкий, прилетающий к коже пушок. Это полностью переменило выражение его глаз, которые уже не поблескивали проницательно из своего укрытия и приобрели намного более заурядный, лишенный индивидуальности вид. Бритье и переодевание превратили моего старого друга из косматого добродушного великана в упитанного и рослого, но ничем не приметного джентльмена от торговли. Ростом Хьюго был неполных шести футов, и только за счет широких плеч и пышной бороды всегда производил впечатление гиганта; теперь же он не казался ни крупнее, ни выше большинства мужчин.
Мы поговорили еще несколько минут. Ле-Гейт не хотел вспоминать о Кларе; а когда я спросил, каковы его намерения, он только хмуро покачал головой.
— Я сделаю все, — сказал он, — все, что еще возможно, чтобы мои милые дети не пострадали. За их избавление заплачено дорогой ценой, но иного пути не было, и, в мгновение гнева, я заплатил. Теперь же я, в свою очередь, должен получить то, что заслужил. Я не увиливаю от расплаты.
