— Словом, вам надо было бы провести здесь несколько месяцев, чтобы понять, сколько труда стоят мне преобразования Клошгурда, — сказала она в заключение, — сколько приходится уговаривать господина де Морсофа, чтобы он согласился действовать в своих же интересах! Как он по-детски злорадствует, когда подсказанные мною новшества не приносят сразу желаемых плодов! С каким восторгом приписывает себе малейшую удачу! Сколько мне нужно терпения, чтобы выслушивать его вечные упреки, тогда как я изо всех сил стараюсь употребить во благо его время, согреть воздух, которым он дышит, усыпать цветами жизненный путь, который он забросал камнями! А в награду я слышу лишь эту ужасную жалобу: «Жизнь мне в тягость, я хочу умереть!» Если, по счастью, у него бывают гости, все меняется: он становится приветлив, любезен. Почему он не таков в кругу своей семьи? Не могу объяснить этот недостаток благородства у человека, который порой ведет себя по-рыцарски. Он может, например, тайно от меня помчаться в Париж, чтобы купить какой-нибудь драгоценный убор, как он это сделал недавно накануне городского бала. Скупой на домашние расходы, он, не считая, тратит деньги на меня, стоит мне этого пожелать. Поступать же следовало бы наоборот: мне ничего не нужно, а его дом так трудно вести! Желая сделать его счастливым и не помышляя о том, что я буду матерью, я, быть может, приучила его видеть во мне свою жертву; а между тем с помощью хитрости и ласки я могла бы управлять им, как ребенком, но я не хочу унижаться, играя столь недостойную роль! Интересы семьи требуют, чтобы я была спокойна и строга, как статуя Справедливости, но ведь у меня тоже отзывчивая и нежная душа!
— Но почему вы не употребите свое влияние, чтобы взять мужа в руки и управлять им? — спросил я.
— Если бы дело касалось меня одной, я не могла бы ни победить его упорное молчание — ведь порой он часами ничего не отвечает на самые разумные доводы, — ни возразить на замечания, в которых нет ни капли логики, словно в рассуждениях ребенка. Мне недостает мужества, чтобы бороться против слабости взрослых и беспомощности детей; и в том и в другом случае мне наносят удары, и я безропотно принимаю их; вероятно, я употребила бы силу против силы, но бываю безоружна против тех, кого жалею. Если бы ради спасения Мадлены мне пришлось прибегнуть к насилию, я, кажется, умерла бы вместе с ней. Жалость поражает все фибры моей души и ослабляет нервы. Вот почему потрясения последних десяти лет сломили меня: я так часто подвергалась испытаниям, что пала духом, и уж ничто не возродит меня. Порой мне не хватает энергии, с которой я некогда переносила бури. Да, иногда я чувствую себя побежденной. Без отдыха и морских купаний, которые обновили бы меня, я умру. Господин де Морсоф погубит меня и сам умрет от отчаяния, вызванного моей смертью.
— Почему бы вам не уехать на несколько месяцев из Клошгурда? Вы могли бы отправиться на берег моря, взяв с собой детей.
— Во-первых, если меня не будет с ним, господин де Морсоф решит, что он пропал. Он прекрасно понимает свое положение, хотя и не хочет признаться в этом. В нем живут два человека: здоровый и больной — два различных характера, противоречия которых объясняют очень многие странности. Во-вторых, он имеет все основания беспокоиться. Все пошло бы здесь вверх дном. Вы видели во мне до сих пор лишь мать семейства, которая защищает своих детей от кружащего над ними коршуна. Это — тяжкое бремя, но господин де Морсоф еще увеличивает его, требуя беспрестанного к себе внимания; ведь когда меня нет дома, он то и дело спрашивает у прислуги: «Где же графиня?» Но это не все. Вы видите также перед собой репетитора Жака и гувернантку Мадлены. Более того, я здесь и приказчик и управляющий. Вы поймете значение моих слов, если ближе познакомитесь с сельским хозяйством. Это — крайне утомительное занятие в Турени. Мы мало получаем денег с наших земель, так как фермеры арендуют их за половину урожая; при такой системе не бывает ни минуты покоя. Приходится самим продавать зерно, овощи, фрукты, скот. Наши собственные фермеры конкурируют с нами: они договариваются с покупателями в кабачке и устанавливают цены, так как первые сбывают свой урожай. Вам будет скучно, если я стану перечислять все затруднения, с которыми сталкиваешься при ведении хозяйства. Несмотря на свои старания, я не могу следить, не воруют ли арендаторы навоз на полях Клошгурда и не договариваются ли с ними наши посредники при разделе урожая; я не умею также выбрать день, наиболее подходящий для продажи. Вспомните, как забывчив господин де Морсоф, как неохотно он занимается делами, и вы поймете всю тяжесть моего бремени, которое я ни на минуту не могу с себя сложить. Стоит мне уехать, и мы разоримся. Никто не станет повиноваться графу, приказания которого по большей части противоречат друг другу, да его и не любят здесь: он слишком ворчлив, слишком нетерпим и, как все слабые люди, слишком прислушивается к словам подчиненных, а потому не может внушить ту почтительную любовь, которая объединяет людей. Если я отлучусь, ни один слуга не останется у нас более недели. Вот видите, я так же крепко привязана к Клошгурду, как эти свинцовые букеты — к нашим крышам. Я ничего не скрыла от вас, сударь. Никто в нашем краю не знает тайн Клошгурда, вы один теперь посвящены в них. Отзывайтесь как можно лучше, дружелюбнее о господине де Морсофе, и вы заслужите мое уважение, мою признательность, — прибавила она еще ласковее. — При этом условии вы всегда будете желанным гостем в Клошгурде и найдете здесь верных друзей.
— Мои страдания ничто по сравнению с вашими! — воскликнул я. — Вы, вы одна...
— Нет, вы неправы, — возразила она, и на губах ее промелькнула покорная улыбка, которая тронула бы даже каменное сердце. — Не удивляйтесь тому, что я скажу, мои слова покажут вам жизнь в истинном свете, а не такой, какой вам хочется ее видеть. У всех нас есть свои недостатки и достоинства. Если бы я вышла замуж за расточителя, он разорил бы меня. Если бы отдала свою руку любящему и пылкому юноше, он стал бы искать успехов в свете и, быть может, я не сохранила бы его сердца; он бросил бы меня, и я умерла бы от ревности. О, я ревнива! — воскликнула она страстно, и звук ее голоса походил на рокот отдаленной грозы. — А господин де Морсоф любит меня так, как только может любить. Он сложил к моим ногам все, что есть лучшего в его сердце, словно Мария-Магдалина, умастившая благовониями ноги Иисуса Христа. Верьте мне: жизнь, исполненная любви, — пагубное исключение, не предусмотренное земными законами; все цветы увянут, от больших радостей останется завтра лишь горький осадок, если только у них будет завтрашний день. Настоящая жизнь полна страданий; взгляните на эту крапиву внизу, у террасы, — вот олицетворение жизни: крапива осталась зеленой только потому, что выросла в тени, без солнца. В земной юдоли, как и в северных странах, небо редко улыбается, но зато, разъяснившись, оно вознаграждает нас за многие горести. И, наконец, каждая женщина прежде всего мать, и приносимые жертвы привязывают ее больше, нежели наслаждения. В семье я навлекаю на себя одну бурю, готовую разразиться над детьми или слугами, и испытываю от этого неизъяснимое удовлетворение, дающее мне тайные силы. Стоит один раз проявить смирение — и потом уже легче будет покоряться судьбе. К тому же бог не оставляет меня. Если сначала здоровье детей не внушало мне никакой надежды, то с годами они чувствуют себя все лучше и лучше. Наше поместье становится краше, состояние растет. Кто знает, не будет ли господин де Морсоф счастлив на старости лет благодаря моим стараниям! Верьте мне, женщина, которая предстанет перед всевышним судьей с зеленой пальмовой ветвью в руке, даровав утешение тем, кто проклинал жизнь, — такая женщина сумела претворить свою боль в блаженство. Если мои страдания служат на благо семье, разве их можно назвать страданиями?
