— Да, — сказал я, — и ваши и мои страдания были необходимы, чтобы мы могли оценить красоту цветка, выросшего на каменистой почве нашей жизни; теперь же, быть может, мы насладимся вместе его ароматом, быть может, испытаем его волшебную силу, ведь это она преисполняет души нежностью, это она возрождает побеги, пожелтевшие от холода. Жизнь тогда уже не будет бременем, ибо она перестанет принадлежать нам. Боже мой, услышь меня! — воскликнул я, прибегая к тому мистическому языку, к которому приучило нас духовное воспитание. — Ты видишь, какими путями мы шли, чтобы найти друг друга; какой компас указывал нам дорогу средь бурного океана к тому светлому источнику, что бежит, журча, по золотистому песку меж зеленых цветущих холмов. Разве мы не следовали, подобно волхвам, за одной и той же звездой? И вот мы стоим перед яслями, где пробуждается божественный младенец, которому суждено совершить чудо: голые деревья зазеленеют, мир возродится от его радостных криков, жизнь приобретет сладость, ночи — покой, а дни — веселье. Чья рука год от году протягивала меж нами новые нити? Разве мы не связаны теснее, чем брат и сестра? Что бог сочетал, того человек да не разлучает! Страдания, упомянутые вами, были семенами, которые полными пригоршнями разбрасывал сеятель, дабы зазолотилась нива под лучами прекраснейшего солнца. Смотрите, смотрите на нее! Разве не пробил для нас час срывать один за другим эти спелые колосья? Какую силу вы вдохнули в меня, если я осмелился так говорить с вами! Ответьте же мне или я никогда больше не перейду на тот берег Эндра!
— Вы пощадили меня и не произнесли слова «любовь», — строго прервала она меня, — но вы говорили со мной о чувстве, мне неведомом и недозволенном. Вы еще дитя, и я прощаю вас, но в последний раз. Знайте же, сударь, что я словно опьянена материнством. Я люблю господина де Морсофа не по велению долга, не ради вечного блаженства, я связана с ним непреодолимым чувством, всеми фибрами моей души! Разве меня принуждали к этому браку? Мое согласие было вызвано сочувствием к несчастьям господина де Морсофа. Не женщинам ли надлежит смягчать зло, причиненное временем, утешать тех, кто храбро сражался на поле брани и вернулся домой, покрытый ранами? Что еще сказать вам? Я испытала нечто вроде себялюбивой радости, видя, что вы забавляете его: разве это не подлинное материнство? Неужели вы не поняли, выслушав мою исповедь, что у меня трое детей, которым я никогда не должна изменять, чьи души я орошаю живительной росой, чьи сердца согреваю в дни ненастья, ни минуты не помышляя о себе. Не вносите же горечи в самопожертвование матери! Хотя моя супружеская верность неуязвима, не говорите со мной таким языком. Если вы нарушите этот невинный запрет, вход в этот дом будет для вас навсегда закрыт, предупреждаю вас. Я верила в чистую дружбу, в братскую привязанность, более крепкую, нежели кровные узы. Несбыточная мечта! Я искала друга, который не стал бы строго судить меня; друга, готового выслушать меня в минуты слабости, когда гневный голос может убить женщину; друга, настолько возвышенного, чтобы его не надо было опасаться. Юность благородна, прямодушна, бескорыстна, самоотверженна! Видя вашу настойчивость, я поверила, признаюсь, в предначертание свыше; я подумала, что друг посвятит мне свою душу, подобно тому, как священник посвящает себя верующим, что я нашла чуткое сердце, дабы изливать ему свои печали, когда не будет сил их сносить, и кричать от боли, когда крики сами рвутся из груди и душат, если пытаешься их заглушить. Тогда моя жизнь, нужная всем троим детям, не оборвалась бы до тех пор, пока Жак не стал бы мужчиной. Но это желание было слишком эгоистично! Разве может возродиться любовь Лауры и Петрарки
[31]
? Я ошиблась, богу это не угодно. Мне суждено умереть на своем посту такой же одинокой, как солдат на часах. Мой духовник строг, неумолим... а тетушки уже нет в живых.
Две крупные слезы блеснули на ее глазах при свете луны и медленно скатились по щекам; я приблизил руку к ее лицу и, не дав упасть этим слезам, выпил их со страстным благоговением, которое было вызвано словами графини, запечатленными десятью годами тайных мук, растраченного чувства, постоянных забот, бесконечных тревог и высочайшего женского героизма! Она посмотрела на меня с кротким недоумением.
— Вот первое причастие любви! — взволнованно проговорил я. — Да, я только что разделил ваши печали, приобщился к вашей душе, подобно тому, как мы приобщаемся тела и крови Иисуса Христа через святое причастие. Любовь даже без надежды на взаимность — счастье! Какая женщина на земле могла бы доставить мне ту светлую радость, которую я испытал, выпив эти слезы! Да, я принимаю ваше условие, хотя оно и сулит мне новые муки. Я отдаю вам всего себя, ничего не требуя взамен, и буду для вас тем, чем вы пожелаете.
Она остановила меня движением руки и произнесла своим задушевным голосом:
— Я согласна на этот договор, только вы никогда не должны его нарушать.
— Хорошо, но чем меньше вы обещаете мне, тем вернее должны выполнить обещанное.
— А для начала вы проявляете недоверие, — заметила она грустно.
— Нет, я принимаю договор с чувством чистейшей радости. Послушайте! Я хотел бы называть вас именем, которым вас никто не называет, ведь и чувство наше не имеет себе равного.
— Вы многого требуете, но я не так скупа, как вы полагаете. Господин де Морсоф зовет меня Бланш. Моя незабвенная тетушка, которую я любила больше всех на свете, одна называла меня Анриеттой. Я снова стану Анриеттой для вас.
Я взял ее руку и поцеловал. Она не отняла у меня руки, проявив то доверие, благодаря которому женщина так высоко стоит над мужчиной, что нередко даже подавляет нас. Она облокотилась о каменную балюстраду террасы и устремила взор на реку.
— Мне кажется, вы неправы, мой друг, — сказала она, — желая сразу добраться до конца пути! Ведь вы одним глотком осушили чашу, предложенную вам от всего сердца. Впрочем, любовь не знает расчета, она отдается целиком — или это не настоящее чувство. — И прибавила, помолчав: — Господин де Морсоф прежде всего человек прямой и гордый. Быть может, ради любви ко мне вы и готовы забыть его оскорбительные речи. Не делайте этого. Если он сам их не помнит, то завтра же все узнает от меня. Не приходите некоторое время в Клошгурд, этим вы лишь подниметесь в его глазах. В воскресенье на будущей неделе он сам подойдет к вам по выходе из церкви; я знаю его характер, он постарается загладить свою вину и будет благодарен вам за то, что вы обошлись с ним как с человеком, отвечающим за свои слова и поступки.
— Пять дней не видеть вас, не слышать вашего голоса?!
— Никогда не говорите со мной с таким пылом.
Мы дважды обошли террасу в полном молчании.
— Уже поздно, вам пора уходить, — сказала графиня повелительно, и я почувствовал, что она уже взяла власть над моей душой.
Я хотел поцеловать ее руку, но она в нерешительности отдернула ее, потом опять протянула и сказала умоляющим голосом:
