— Бедный друг, бедный друг! — тихо шептала графиня, и эти два слова касались моего слуха, как легкое дуновение ветерка.
Затем, когда она решила, что может с успехом вмешаться в наш разговор, она сказала, подойдя к нам:
— Знаете ли вы, господа, что ваши рассуждения невыносимо скучны?
Тут графу пришлось подчиниться рыцарскому закону повиновения даме, и он прекратил разговор о политике; тогда мы, в свою очередь, заставили его поскучать, говоря о разных пустяках, и он, предоставив нам вволю прогуливаться по террасе, ушел, сказав, что у него кружится голова от этого топтания на одном месте.
Печальные догадки не обманули меня. Ласковая природа, теплый воздух, прекрасное небо, волнующая поэзия этой долины — все, что в течение пятнадцати лет успокаивало взбалмошный характер больного графа, теперь уже было бессильно. В ту пору жизни, когда в характере каждого человека шероховатости сглаживаются, а острые углы обтачиваются, стареющий граф становился все более неуживчивым. В последнее время он спорил, только чтобы спорить, без смысла, без разумных доводов; он ко всем приставал с вопросами, беспокоился по пустякам, вмешивался во все дела, требовал отчета во всех мелочах домашнего хозяйства, чем изводил и жену и слуг, лишая их всякой самостоятельности. Прежде он никогда не раздражался без причины, теперь же был вечно раздражен. Быть может, заботы о денежных делах, занятия сельским хозяйством, жизнь в постоянном движении усмиряли раньше желчный нрав, давая пищу беспокойству и занимая его ум; теперь же отсутствие занятий, возможно, усиливало его болезнь, предоставляя ее своему течению; не находя выхода в деятельности, она проявлялась в навязчивых идеях, которые подавляли его физическую природу. Он стал своим собственным врачом; постоянно рылся в медицинских справочниках, находил у себя все описанные в них болезни и без конца пекся о своем здоровье, придумывая неслыханные способы лечения, такие нелепые, что их невозможно было ни предугадать, ни выполнить. То он не мог выносить шума, а когда графиня водворяла вокруг полную тишину, вдруг жаловался, что чувствует себя, как в могиле, и заявлял, что одно дело — не шуметь, а другое — сохранять гробовое молчание, словно в монастыре траппистов. То оставался совершенно безучастным к окружающему, и все в доме облегченно вздыхали — дети играли, хозяйство шло без всяких помех, — как вдруг среди домашней суеты раздавался его жалобный вопль:
— Они хотят меня уморить! — И, обращаясь к жене, он говорил: — Милая моя, если б дело касалось ваших детей, вы бы сразу угадали, что их беспокоит, — усугубляя несправедливость этих слов холодным и язвительным тоном.
Каждую минуту он то одевался, то раздевался, следя за самыми незаметными изменениями погоды, и шагу не мог ступить, не сверившись с барометром. Несмотря на материнские заботы жены, ни одно блюдо не приходилось ему по вкусу — он уверял, что желудок у него никуда не годится и пищеварение причиняет такие боли, что он совсем не спит по ночам; и, тем не менее, он ел, пил, переваривал пищу и спал так хорошо, что мог бы порадовать самого взыскательного врача. Нелепые требования графа утомляли весь дом, ибо слуги, привыкшие к строгому укладу жизни, теперь никак не могли примениться к его противоречивым распоряжениям. Он приказывал держать окна широко открытыми, говоря, что свежий воздух необходим для его здоровья, а через несколько дней уверял, что на дворе слишком сыро или слишком жарко и свежий воздух его губит; он сердился, распекал слуг и, чтобы доказать свою правоту, отрекался от своих прежних приказов. Это отсутствие памяти или просто злая воля давали ему повод к ссорам с женой всякий раз, как она ссылалась на его собственные слова. Жизнь в Клошгурде стала так невыносима, что аббат де Доминис, человек глубоко образованный, заявил, что он поглощен решением важной проблемы, и ходил по дому с нарочито отсутствующим видом. Теперь графиня уже не надеялась, как прежде, что ей удастся скрыть в семейном кругу приступы безумного гнева, находившие на графа; слуги не раз бывали свидетелями сцен, когда беспричинная ярость их преждевременно состарившегося хозяина переходила всякие границы; они были преданы графине и скрывали это от посторонних, но Анриетта боялась, что граф, переставший считаться с уважением окружающих, может в любой день устроить публичный скандал и обнаружить свое безумие. Позже я узнал во всех ужасных подробностях, как граф обращался с женой: вместо того, чтобы утешать, он подавлял ее мрачными предсказаниями, уверяя, что она виновница всех грядущих несчастий, потому что отказывается от безумного лечения, которое он придумывал для детей. Когда графиня шла гулять с Жаком и Мадленой, граф, несмотря на безоблачное небо, предрекал, что скоро разразится гроза; если предсказание случайно сбывалось, это так льстило его самолюбию, что он не замечал вреда, нанесенного детям; когда кто-нибудь из них бывал нездоров, граф прилагал все силы, пытаясь доказать, что во всем виновата неправильная система лечения, применяемая графиней; осуждая каждый ее шаг, он всегда приходил к убийственному заключению: «Если ваши дети вновь заболеют, то лишь по вашей вине». Он вел себя так во всех мелочах домашней жизни, видел все с самой худшей стороны и вечно «каркал, словно ворон», по выражению старого кучера. Графиня распорядилась, чтобы часы еды детей не совпадали с трапезами графа, и таким образом оградила их от губительного влияния отца, принимая на себя все удары. Мадлена и Жак редко видели его. Поддавшись ослеплению, свойственному эгоистам, граф совершенно не сознавал, какое зло он причиняет близким. В откровенной беседе со мной он жаловался, что слишком добр с ними. Итак, он топтал, ломал, сокрушал все вокруг, как разъяренный бык, а потом, ранив свою жертву, уверял, что не прикасался к ней. Теперь я понял, отчего на лбу у графини появились тонкие, словно проведенные бритвой морщинки, которые я заметил еще в первый день моего приезда. Благородным сердцам свойственна стыдливость, мешающая им признаваться в своих мучениях; они гордо скрывают их от тех, кого любят, из чувства нежного сострадания. Несмотря на настойчивые расспросы, мне не сразу удалось добиться откровенного признания Анриетты. Она боялась огорчить меня и, понемногу открывая свою душу, внезапно краснела и замолкала; но вскоре я понял, какие новые осложнения внесла в домашнюю жизнь Клошгурда праздность оставшегося не у дел графа.
— Анриетта, — сказал я несколько дней спустя, показывая ей, что я понял всю глубину ее новых терзаний, — быть может, вы напрасно привели в такой порядок ваше имение, что у графа не осталось никаких забот по хозяйству?
— Нет, дорогой, — ответила она, улыбаясь, — мое положение так тяжело, что я обдумала его со всех сторон; поверьте, я рассмотрела все возможности, но не нашла никакого выхода. С каждым днем граф становится все придирчивее. Мы с господином де Морсофом постоянно находимся вместе, вот почему я не могу смягчить его раздражение, поделив с ним наши обязанности: все пойдет по-старому и станет еще мучительнее для меня. Я уже думала занять графа, посоветовав ему разводить в Клошгурде шелковичных червей; ведь у нас есть тутовые деревья, сохранившиеся с тех времен, когда в Турени процветало шелководство; но я поняла, что он по-прежнему останется домашним деспотом, а мне прибавится множество лишних хлопот. Знайте, господин наблюдатель, — сказала она, — что в молодые годы общество сдерживает дурные наклонности человека, их развитие замедляет игра страстей, стесняет уважение к людям; но позже, в одиночестве, у пожилого человека мелкие недостатки становятся тем ужаснее, чем дольше они подавлялись. Наши пороки по природе своей коварны, они не дают нам ни минуты покоя. Если мы уступили им вчера, они будут требовать того же и сегодня, и завтра, и всегда; они укрепляются на захваченных позициях и стараются их расширить. Сила милосердна, она примиряется с неизбежным, она справедлива и спокойна, тогда как страсти, порожденные слабостью, безжалостны. Они находят удовлетворение, лишь когда человек поступает, как ребенок, который предпочитает краденые фрукты тем, что ему подают за столом; так господин де Морсоф радуется, когда ему удается застать меня врасплох; и хотя прежде он никого не обманывал, теперь он с восторгом обманывает меня, лишь бы его хитрость оставалась незамеченной.
