— Меня раздражает это воркование двух голубков!
Не пытаясь оправдать свою измену, я хочу лишь обратить ваше внимание, Натали, на то, что у мужчины меньше возможностей противиться женщине, чем у вас — отвергать наши домогательства. Обычай запрещает нашему полу оказывать решительное сопротивление, которое у вас служит приманкой для влюбленных, к тому же вам оно диктуется правилами приличия; у нас же, напротив, по какому-то неписаному закону мужской галантности сдержанность считается смешной; мы признаем скромность вашей привилегией и предоставляем вам право принимать поклонение; но если мы поменяемся ролями, мужчину осыплют насмешками. Хотя меня и охраняла моя любовь, я был в том возрасте, когда человек не может оставаться равнодушным к обольщению тройных чар: красоты, гордости и преданности. Когда леди Арабелла на балу, где она была царицей, как бы бросала к моим ногам поклонение, которым ее окружали, и искала моего взгляда, чтобы прочитать в нем, понравилась ли она мне в новом наряде, а видя, что понравилась, трепетала от восторга, мне против воли передавалось ее волнение. К тому же она бывала там, где я не мог избежать встречи с ней: мне было трудно отказываться от некоторых приглашений, исходивших из дипломатических кругов; ее положение открывало перед ней все салоны, и с ловкостью женщины, умеющей добиваться своей цели, она подстраивала так, что хозяйка дома сажала ее подле меня; затем она принималась шептать мне на ухо.
— Если бы вы любили меня, как госпожу де Морсоф, — говорила она, — я бы всем пожертвовала ради вас.
Смеясь, она предлагала мне самые унизительные для нее условия; обещала сохранять полную тайну и просила лишь позволить ей любить меня. Однажды она сказала мне фразу, которая могла бы удовлетворить самое надутое тщеславие и самые необузданные желания молодого человека:
— Я буду вам другом всегда и любовницей, как только вы пожелаете!
Наконец она задумала поймать меня в ловушку, воспользовавшись моей доверчивостью: подкупила моего лакея и после званого вечера, на котором была особенно хороша и убедилась, что сумела разжечь мое желание, оказалась ночью у меня в комнате. Этот скандал прогремел на всю Англию, и ее чопорная аристократия была потрясена не менее, чем херувимы при виде падшего ангела. Леди Дэдлей, покинув британские Эмпиреи, отказалась от состояния мужа и решила затмить своими жертвами ту, чья добродетель была причиной этого нашумевшего события. Леди Арабелла, как демон, взлетевший на купол храма, захотела раскрыть передо мной самые пышные чертоги своего пламенного царства.
Будьте снисходительны, умоляю вас, читая эти строки. Здесь речь идет об одной из самых интересных проблем человеческой жизни — о кризисе, через который проходит большинство мужчин, и я хотел бы объяснить его, хотя бы для того, чтобы зажечь сигнальный огонь возле столь опасного подводного камня. Эта прекрасная леди, такая гибкая, такая легкая, эта бледная женщина с молочной кожей, такая томная и хрупкая, с точеным лбом, увенчанным облаком тонких рыжих волос, это воздушное существо, словно излучающее фосфорическое сияние, обладает железной силой. Нет такой строптивой лошади, которую не усмирила бы ее нервная рука, такая, казалось бы, нежная ручка, которая не знает усталости. Ножка у нее, как у лани, сухощава и мускулиста, а линии ее восхитительны. Она так вынослива, что ей не страшна никакая борьба. Ни один всадник не угонится за ней, когда она мчится верхом; в скачках с препятствиями она победила бы кентавров
[56]
; она убивает оленей и косуль на скаку. Тело ее не знает испарины, впитывает огонь из атмосферы и не может жить без воды. Сердце ее пламенеет, как африканское солнце; страсть налетает, как вихрь в бескрайней пустыне, жар которой светится в ее глазах, — в пустыне, с палящим небом и прохладными звездными ночами, полными лазури и любви. Какой контраст с Клошгурдом! Женщина Востока и женщина Запада: одна притягивает к себе и впитывает малейшую каплю чувства, другая изливает свою душу на близких, окружая их лучезарной атмосферой; одна быстрая и тонкая, другая спокойная и полная. И, наконец, задумывались ли вы когда-нибудь о сущности английских нравов? Разве мы не видим у англичан обожествления материи, ярко выраженного эпикурейства, которому они предаются обдуманно и искусно? Что бы англичане ни говорили, что бы ни делали, — Англия материалистична, быть может, сама того не сознавая. Ее религиозные и моральные принципы лишены божественной одухотворенности, католической восторженности, того глубокого очарования, которого не может заменить лицемерие, какую бы личину оно ни надевало. Англичане в совершенстве овладели искусством жить, наслаждаясь каждой крупицей материального мира; вот почему их туфли — самые восхитительные туфли на свете, их белье обладает непревзойденной свежестью, их комоды благоухают особыми духами; в определенные часы они пьют умело заваренный ароматный чай, в их домах нет ни пылинки, они устилают полы коврами от нижней ступеньки лестницы до самого дальнего уголка в доме, моют стены подвалов, натирают до блеска молотки у входных дверей, смягчают рессоры в экипажах; они превращают материю в питательную среду или пушистую оболочку, блестящую и чистую, в которой душа замирает от наслаждения; но из-за этого их жизнь становится ужасно монотонной, ибо такое безоблачное существование не ставит перед ними никаких препятствий, лишает их непосредственности восприятия и в конце концов превращает в автоматы.
Итак, среди обольщений английской роскоши я неожиданно узнал женщину, быть может, единственную в своем роде, опутавшую меня сетями любви, неизменно возрождавшейся из пепла, любви, которую лишь разжигало мое суровое воздержание, любви, сверкавшей убийственной красотой, насыщенной особым магнетизмом и умевшей уносить вас в небеса через таинственные врата, открывающиеся перед вами в полусне, или увлекать ввысь на крылатом коне. Любви, чудовищно неблагодарной, издевающейся над трупами тех, кого она убивает; любви без воспоминаний, жестокой, похожей на английскую политику, — любви, в сети которой попадаются почти все мужчины. Теперь вам ясна проблема. Человек создан из материи и духа: в нем умирает зверь и рождается ангел. Вот чем объясняется происходящая в нас борьба между стремлением к будущему совершенству, которое мы предчувствуем, и воспоминаниями о древних инстинктах, от которых мы еще не совсем избавились: любовь плотская и любовь божественная. Есть люди, умеющие их соединить, другие на это не способны. Одни ищут все новых чувственных наслаждений, стараясь насытить свои древние инстинкты, другие сосредоточивают свое чувство на одной женщине, считая ее идеалом, в котором для них заключена вся вселенная; одни колеблются между плотскими наслаждениями и радостями духа, другие одухотворяют плоть и требуют от нее то, чего она не в силах дать. Вы станете более снисходительной к тем несчастьям, которые так безжалостно осуждает общество, если, рассматривая эти основные виды любви, примете во внимание силы отталкивания или силы притяжения, которые возникают из-за различия натур и разбивают союзы влюбленных, еще не испытавших друг друга, а также ошибки, совершенные людьми, живущими прежде всего умом, сердцем или действием, теми, кто только мыслит, чувствует или действует и чьи надежды были обмануты или не поняты в этом сообществе двух людей, к тому же двойственных по своей природе. Так вот, леди Арабелла удовлетворяла всем инстинктам, стремлениям, желаниям, всем порокам и добродетелям той тонкой материи, из которой создан человек. Она была владычицей тела. Г-жа де Морсоф — супругой души. Любовь, которую удовлетворяет любовница, имеет пределы, материя конечна, ее владения и силы ограничены, она неизбежно пресыщается; часто в Париже подле леди Дэдлей я испытывал непонятную пустоту. Владения же сердца бесконечны, и в Клошгурде моя любовь не имела границ. Я страстно любил леди Арабеллу, и, несомненно, если в ней и притаился великолепный зверь, она все же многих превосходила умом; ее насмешливый язык никого и ничего не щадил. Но я боготворил Анриетту. По ночам я плакал от счастья; наутро я плакал от угрызений совести. Есть женщины столь мудрые, что они скрывают свою ревность под видом ангельской доброты; это те, кто, подобно леди Дэдлей, перешагнул за тридцать лет; такие женщины умеют и чувствовать и рассчитывать, брать все от настоящего и не забывать о будущем; они приучают себя подавлять жалобные стоны, даже законные, словно смелый охотник, не замечающий собственной раны в пылу преследования зверя. Не заводя со мной речи о г-же де Морсоф, Арабелла пыталась убить ее образ в моей душе, где постоянно сталкивалась с ним, и моя непобедимая любовь лишь сильнее раздувала ее страсть. Чтобы покорить меня, показав, как выгодно она отличается от других, Арабелла не проявляла ни подозрительности, ни придирчивости, ни любопытства, свойственных большинству молодых женщин, но, как львица, которая, схватив в пасть добычу, приносит ее в свое логово, она следила, чтобы никто не помешал ей насладиться счастьем, и охраняла меня, как непокорную жертву. Я писал Анриетте у нее на глазах, и она никогда не прочла ни строчки, никогда не пыталась узнать, кому я шлю свои письма. Она не ограничивала мою свободу. Казалось, она говорила себе: «Если я его потеряю, то буду винить только себя». И она гордо полагалась на свою любовь, такую беззаветную, что стоило мне захотеть, и она, не раздумывая, отдала бы за меня жизнь. Наконец, она уверяла меня, что, если я ее покину, она тотчас же покончит с собой. Вы бы послушали, как она прославляла индийских женщин, которые сжигали себя на кострах вместе с умершими мужьями.
