Когда я вошел в Клошгурд, сердце у меня упало. Я увидел Жака, Мадлену и аббата де Доминиса на коленях у подножия деревянного креста; он был врыт на участке, вошедшем во владения графа, когда их обносили оградой: ни граф, ни графиня не захотели его снести. При виде этих взывающих к богу детей и почтенного старца у меня мучительно сжалось сердце, я выскочил из коляски и подошел к ним с залитым слезами лицом. В нескольких шагах от них стоял старый берейтор с непокрытой головой.
— Как она? — спросил я у аббата де Доминиса, поцеловав в лоб Жака и Мадлену, которые, не прерывая молитвы, холодно взглянули на меня.
Аббат встал, я взял его под руку и, опираясь на него, спросил:
— Она еще жива?
Он медленно кивнул головой с кротким и печальным выражением.
— Говорите, умоляю вас, говорите во имя всего святого! Почему вы молитесь у этого креста? Почему вы здесь, а не подле нее? Почему ее дети на воздухе в такое холодное утро? Скажите мне все, чтобы я не совершил по неведению какой-нибудь непоправимой ошибки.
— Вот уж несколько дней графиня пускает к себе детей лишь в известные часы, — сказал аббат. — Сударь, — продолжал он, помолчав, — быть может, вам лучше подождать несколько часов, прежде чем идти к госпоже де Морсоф; она очень изменилась! Ее следует подготовить к этому свиданию, вы можете еще усилить ее муки... Теперь смерть была бы для нее благодеянием.
Я пожал руку этому превосходному человеку, который и взглядом и голосом врачевал раны ближнего, смягчая их боль.
— Здесь мы все молимся за нее, — продолжал он, — ибо эту святую женщину, прежде столь смиренную и готовую умереть, вот уже несколько дней терзает тайный страх смерти; ее взгляды, обращенные на тех, кто полон жизни, впервые туманит недоброе, завистливое чувство. Мне кажется, что это омрачение души вызвано не столько боязнью смерти, сколько невольными внутренними порывами, как будто увядающие цветы юности опьяняют ее своим болезненным ароматом. Да, злой дух оспаривает у бога эту прекрасную душу. Графиня ведет тяжелую борьбу, подобно Христу на Масличной горе, и орошает слезами белые розы, окружающие венцом ее голову и опадающие одна за другой. Подождите, не показывайтесь ей сейчас: вы принесете к ней сияние королевского дворца, она увидит на вашем лице отблески великосветских празднеств, и вы умножите ее скорбь. Будьте милосердны к слабости, которую сам бог простил своему сыну, ставшему человеком. Какова была бы наша заслуга, если б мы одерживали победы, не имея противника? Позвольте же ее духовнику и мне, двум старикам, дряхлость которых не может оскорбить ее взора, подготовить ее к этому неожиданному свиданию и к тем волнениям, от которых она отказалась по требованию аббата Биротто. Однако все дела земные связаны невидимыми нитями божественного промысла, заметными лишь посвященному; и если вы пришли сюда, быть может, вас привела путеводная звезда, какие сияют в мире духовном, указывая нам дорогу и к яслям и к могиле.
Затем он рассказал мне, с тем мягким красноречием, которое освежает душу, как утренняя роса, что последние полгода графине становилось все хуже, несмотря на заботы доктора Ориже. В течение двух месяцев доктор приезжал каждый вечер в Клошгурд, стараясь вырвать у смерти ее добычу, ибо графиня сказала ему: «Спасите меня!»
— Но вылечить тело можно, лишь когда излечится душа! — воскликнул однажды старый доктор.
— Состояние ее все ухудшалось, и постепенно кроткие речи этой страдалицы сменились горькими сетованиями, — говорил аббат де Доминис. — Она молит землю не отпускать ее, вместо того, чтобы молить бога взять ее к себе; но затем раскаивается, что роптала на промысел божий. Эти колебания терзают ей сердце и усиливают ужасную борьбу тела и души. Порой побеждает тело! «Как дорого вы мне стоили!» — сказала она как-то Жаку и Мадлене, отталкивая их от себя. Но тотчас же, взглянув на меня, вернулась душой к богу и сказала Мадлене благословенные слова: «Счастье ближних становится радостью для того, кто сам уже не может быть счастливым». И голос ее звучал так горестно, что слезы навернулись у меня на глазах. Она оступается, это правда, но снова встает и с каждым шагом поднимается все выше, к небу.
Потрясенный рассказами этих вестников, случайно встреченных мной на дороге, и предчувствуя, что все печальные голоса, сплетающиеся в общий скорбный хор, вскоре зазвучат мрачной погребальной мелодией, лебединой песней умирающей любви, я воскликнул:
— Вы верите, что эта срезанная лилия вновь расцветет в небесах?
— Она была лилией, когда вы ее покинули, — ответил он, — но теперь вы найдете ее поблекшей, очищенной в горниле страданий и чистой, как еще скрытый в земле алмаз. Да, этот светлый ангел, эта звезда человеческая выйдет, сияя, из затмивших ее облаков и улетит в царство света.
Когда я с горячей благодарностью пожал руку этому богобоязненному человеку, из дверей дома выглянула совсем побелевшая голова графа; лицо его выразило удивление, и он бросился ко мне, говоря:
— Она сказала правду! Вот и он! «Феликс, Феликс, вон идет Феликс!» — воскликнула только что госпожа де Морсоф. Друг мой, — продолжал он, бросая на меня взгляды, полные безумного страха, — смерть уже пришла! Почему она не выбрала меня, сумасшедшего старика, к которому так давно подбирается?
Я направился к зáмку, собрав все свое мужество; но на пороге длинной прихожей, которая пересекала весь дом и одним концом выходила в сторону лужайки, меня остановил аббат Биротто.
— Госпожа графиня просила вас пока не входить к ней, — сказал он.
Оглянувшись, я заметил, что убитые горем слуги бегают взад и вперед, с видимым удивлением выполняя приказания, переданные им Манеттой.
— Что тут происходит? — спросил граф, ошеломленный этой суетой, страшась, не свершилось ли ужасное событие, и, как всегда, легко поддаваясь тревоге.
— Прихоть больной, — ответил аббат. — Госпожа графиня не хочет принимать господина виконта в такой обстановке; она желает переодеться, — зачем ей перечить?
Манетта позвала Мадлену, и девочка, ненадолго зайдя к матери, вскоре выскользнула из ее комнаты. За тем мы вышли пройтись впятером: Жак, его отец, два аббата и я — и стали молча ходить по лужайке перед домом. Я посмотрел на Монбазон, потом на Азе и окинул взглядом пожелтевшую долину, печальный вид которой, как и во всех других случаях, отвечал волновавшим меня чувствам. Вдруг я заметил милую девочку, поспешно срывавшую осенние цветы, чтобы собрать их в букет. Когда я понял, какой глубокий смысл заложен в этом ответе на мои прежние любовные излияния, что-то перевернулось во мне, в глазах потемнело, и я покачнулся; два аббата, между которыми я шел, подхватили меня и отнесли на каменный выступ террасы, где я несколько минут лежал, словно разбитый, хотя и не потерял сознания.
— Бедный Феликс, — сказал граф, — она настрого запретила мне писать вам: ведь она знает, как вы ее любите.
Да, я приготовился страдать, но меня сразило это внимание, в котором слились все мои воспоминания о былом счастье.
«Вот она, — подумал я, — иссушенная, бесплодная ланда в свете серого, осеннего дня, и посреди нее один-единственный цветущий куст, которым я любовался во время своих прогулок с чувством суеверного трепета, — он предвещал мне этот скорбный час!»
