— На днях, — жестко и тихо ответил он.
И сразу выскочил с разгоряченным лицом, выхватил у Нины ее пальто и подчеркнуто услужливо, с дурацким каким-то пришаркиванием ногою, развернул.
— Дальновидный человек, — проговорил он полушепотом, надевая пальто на плечи женщины, — ведь вы не случайно уведомили Анну Борисовну, что отдали деньги мне?
Нина обернулась, удивленно взглянула в его лицо с подергивающимся веком.
— Не случайно, — повторил он. — Так вот, она забудет о них все равно. А я их промотаю. Пропью с большим моим удовольствием. Плакали ваши денежки!
Нина молча продолжала смотреть на его дергающееся веко. Ты хочешь закатить мне сцену, голубчик. Не на ту напал.
Так же молча она достала из карманов перчатки, натянула их, тесные, тщательно, не торопясь.
— Петр Авдеевич, — наконец сказала она доброжелательно. — Пристрастие к выяснению отношений — один из тяжелых пороков российской интеллигенции.
Отвернулась и отворила дверь в сырые колеблющиеся сумерки. Мгновение ее худощавый черный силуэт стоял в проеме двери, затем, по-женски осторожно нащупывая высокими каблучками ступень за ступенью, Нина спустилась и пошла по двору не оглядываясь.
Не обернется? Нет, отстукивает каблучками пространство — дальше, дальше… Многоточие.
Интересно — была ли у этой женщины в жизни страсть? Та самая, что любое прекрасное воспитание разносит в клочья? Не похоже. Он попробовал представить ее в постели, но ничего не получалось: Нина лежала в широкополой своей шляпе, торчали из-под одеяла каблуки сапог…
Так прекрасно воспитана, что и брезгливой гримаски не оставила. Все подобрала — презрительные губы, вежливые брови — и унесла с собой. Пустота… На углу дома в железном обруче под колпачком свисает желтым лимоном тусклая лампочка…
Он следил за Ниной, пока она не завернула к остановке троллейбуса, потом запер входную дверь и зашел в мастерскую.
Старуха сидела нахохлившись, свесив с колен огромные кисти рук. Услышав, как вошел Петя, угрюмо сказала:
— Я подозревала, что эта баба стерва, но не думала, что она так гордо носит свою стервозность. Как орден святого Владимира.
— А что, она не пришла в восторг от вашего хамства? — безразличным тоном спросил Петя и, не дав старухе ответить, сказал: — И сколько раз я просил отдавать мне в стирку все ваши шмотки. Посмотрите на свое платье, ведь к вам люди приходят! Сейчас поглажу чистый халат, попробуйте не переодеться!
— Ты маньяк, мальчик. Ты жалкая прачка, — ответила она презрительно. — Это платье можно носить еще два года без ущерба для окружающих.
Он отмахнулся и поплелся в ванную снимать с крендельной батареи необъятный старухин халат. Потом, перекинув его через гладильную доску, долго, уныло катал допотопный утюг по зеленым полам, тяжело свисающим с доски, как занавес передвижного полкового театра…
…Нина раскинула на тахте ночную сорочку, разделась.
— Постой минутку, — сказал за спиною Матвей, и слышно стало, как по бумаге заскользил карандаш — широкими конькобежными линиями. — Руку подними.
— Вот так?
— Нет, кулак. Вроде замахнулась… М… Угу… Стой… Прошли минута, две, пять… Кожу на плечах и груди усеяли пупырышки.
— Мне холодно.
Молчание и карандашный шорох.
— Матвей! Я замерзла!
— М-м? Да, милый, сейчас… Все.
Она накинула сорочку и дрожа нырнула под одеяло — согреваться. Матвей сидел в кресле и, не поднимая головы, рисовал что-то на листе бумаги, прикнопленном к планшету.
— Что ты рисовал сейчас? — спросила она, по-детски выглядывая из-под одеяла.
— Да так… нужна мужская спина для композиции.
— Мужская?! Он хмыкнул:
— Ну да… Неважно… Мне только — движение мускулов.
— Мускулов?! — Лицо у нее стало оскорбленным. — Ты с ума сошел, какие у меня мускулы!
Он засмеялся и не ответил. Нина уже привыкла к этой раздражающей ее манере. Он часто забывал ответить, просто не успевал — погружался в собственные размышления. Так вынырнувший из воды пловец успевает только воздуху глотнуть, а разглядеть, что там на берегу, ему некогда.
Вот так он может сидеть бесконечно, иногда отводя голову назад и чуть вбок и смахивая ребром ладони ластиковые крошки с листа. Можно уснуть, проснуться, умереть, наконец, — он, разумеется, поднимет голову и взглянет, но — издалека, со дна своего колодца.
— А ведь старуха просто любит его, — сказала Нина вслух, чтобы проверить, слышат ее или нет.
Несколько мгновений Матвей молчал, потом смахнул с листа резиновые крошки.
— Да.
— Что — да?! — вспылила она. — Ты же не слышишь, что я говорю.
Он отложил планшет и посмотрел на жену со спокойным удивлением:
— Почему не слышу, милый? Я еще не оглох. Да, Анна Борисовна любит Петю.
Она смутилась. И оттого, что Матвей спокойно включился в этот нелепый разговор, и оттого, что он неожиданно понял ее. Да понял ли?
— Нет. Я имею в виду — она любит его. Как обыкновенная баба. Понимаешь? Влюблена.
И опять Матвей качнул головой и, вздохнув, сказал:
— Да… Что поделаешь…
Нина села на постели. Сделанное ею открытие, так неожиданно подтвержденное Матвеем, взволновало ее.
— И… ты давно это понял?
— Давно… Лет шесть назад они разругались вдрызг, и Петя сбежал от нее в мастерскую — тогда еще они жили в комнате на Садовой-Каретной. Недели три она держалась довольно мужественно, только заморочила нас совсем — туда ее вези, сюда ее проводи. Потом через кого-то из знакомых узнала, что Петя в очередной раз ушел с фабрики, нуждается, трешки по соседям одалживает. Ну и… попросила меня поехать с нею, дать Пете денег… В такси, помню, она меня замучила: как я должен войти, что сказать, и смотреть все время на Петю — что в его лице отразится, и ни в коем случае не проговориться, что деньги от нее… Словом, коридоры мадридского двора… Я, конечно, провалил всю операцию.
— Нашла кому поручать…
— Да… Она осталась ждать в такси и так волновалась, на ней просто лица не было… А я увидел Петю, и на меня вдруг такая усталость накатила, такое сожаление. Чем, думаю, я вот в эту минуту занимаюсь? Бог мой, думаю, жизнь так коротка, мне работать нужно, а я в какие-то конспиративные игры влез. Он спросил, от кого сотня, я сказал — от Анны Борисовны.
— А он?
— Забегал по мастерской: бледный, губы трясутся, бормочет: «Я отвечу, ничего, я отвечу». Что — отвечу, кому — отвечу?.. Еще что-то говорил, про унижение, — ей мало его унизить словами, она еще и деньгами…
