— Можешь говорить, — разрешил он минут через двадцать. Лицо его смягчилось, стало покойнее, из чего Нина заключила, что работа «пошла».
У нее уже затекли шея и плечи, болела спина.
— Говори, говори, — повторил он рассеянно. — Мне не мешает.
— Спасибо! — прочувствованно ответила она и замолчала.
Впрочем, Матвею было не до обид. Работа уже взяла его полностью — мощно, ровно, и все его чувства сейчас, все его сорок два года, с несчастьями, любовью, поражениями и удачами, сосредоточились на небольшом квадрате картона, где и различить что-либо пока было трудно.
Деловитая полуулыбка, белесый ежик на голове, массивный нос, напоминающий какой-то инструмент, и жесткое потирание рук — где больная?
Новый участковый. Молодой. Ну, посмотрим… Сюда, пожалуйста… Руки? Вон там. Полотенце на двери.
— Ну, бабуся? Как дела? На что жалуемся?
Легкое притоптывание стетоскопа вдоль круглой сохлой спины, щупание пульса.
— Сколько вам стукнуло, бабуся? Ско-олько? Ну, герой, герой…
Выработал стиль, скотина, — участливо-веселый. Стиль «душевный доктор». Врешь, мерзавец. Ты равнодушен, как твой стетоскоп…
Старуха тяжело дышала, на вдохе прихватывая ртом недостающий кусок воздуха, но смотрела по-прежнему — трезво рассматривая. Третью «бабусю» Петя проглотил с трудом, четвертой подавился.
— Бабуси в очередях за курями стоят, — вежливо заметил он в тон молодому доктору. — Анна Борисовна профессор и заслуженный деятель искусств, может претендовать на имя-отчество…
— Не слушайте его, он сумасшедший, — сказала вдруг старуха прерывисто. — Всю жизнь я здесь хрячу в дворниках.
Доктор вначале смешался от неожиданной перепалки, но быстро сориентировался:
— Весело живете, товарищи.
Товарищи… До сих пор не придумаем достойного обращения к незнакомому человеку.
— Ну что же… Пейте «декамевит», очень хорошие витамины… Питье горячее…
— Горчичники можно? — спросил Петя.
— Можно горчичники, — приветливо позволил доктор.
— А банки?
— Банки? И банки можно… Через день.
Они вышли в коридор. Молодой человек торопился.
— Это воспаление? — негромко спросил Петя.
— Оно самое, — кивнул врач.
— Что ж вы уколы не прописали? — так же тихо и напряженно спросил Петя.
— А что — уколы, что — уколы, дорогой мой? Ну, пропишу. Старушка угасает, смотрите на обстоятельства трезво. Пожила она дай бог нам с вами. Что поделаешь, когда-нибудь биография кончается.
Странно, что он латынью не фигуряет, такие любят ввернуть какую-нибудь «сик транзит глория мунди». Тем более что его этому обучали.
— Пропишите антибиотики, — процедил Петя, изнемогая от желания зажать в пальцах докторский нос и макнуть разочек вниз. — Больного надо лечить!
— Надо, надо, — согласился молодой человек неприязненно. — Когда в этом смысл есть. У вашей старушки к воспалению еще букет сирени — и астма, и сердечная недостаточность… Ну, заколем ее… Она неделю еще протянет. Дайте человеку спокойно умереть. Она вам кто — бабушка?
— Дедушка, — кротко ответил Петя, бледнея. — Выпиши антибиотики.
— А что это вы здесь, собственно, приказы мне отдаете?
Петя взял его за отвороты халата, потянул на себя. Доктор качнулся, но на ногах устоял и не стал хватать Петю за руки, только сказал со спокойным красным лицом:
— Не понял! При чем тут мой халат?
Получалось действительно глупо: они стояли вплотную друг к другу, и Петя, забрав в трясущиеся кулаки отвороты белого халата, тянул его вверх, к докторским ушам. Губы прыгали, и он ничего не мог с собой поделать. Несколько секунд врач смотрел на эти прыгающие белые губы, потом сказал:
— Успокойтесь. Не мните халат. Я выпишу рецепт.
И, выписывая рецепт на штабелями сложенных брикетах скульптурного пластилина, сухо проговорил, не оборачиваясь:
— Имейте в виду: вам необходимо лечиться. У вас полное истощение нервной системы…
Минут десять, томясь в покорной неподвижности, Нина разглядывала в окно растрепанное воронье гнездо на развилке старого клена. Гнездо стало вороньим недавно, этой весною, а в прошлом году его заселяла семейка двух скандальных грачей. Вероятно, гнездо было птичьей гостиницей. Вороны хлопотливо подправили его, подсобирали щепочек, веревочек, всякого полезного сора — растроганная Нина в период строительных работ даже выносила на балкон обрывки газет, лоскутки, проволочки, — все это немедленно расхватывалось воронами. По-видимому, ожидались воронята.
— Странно, — наконец проговорила она, отрывая от окна взгляд. — Нет, я совершенно не понимаю его. То, что он ненавидит старуху, ясно с первого взгляда.
Матвей молчал. Его рука покружила над палитрой, замерла на секунду, наконец кисть клюнула змейку охры, толстый крендель белил и стала смешивать их.
— Всегда завидовал людям, которым понятна чужая жизнь, — наконец сказал он.
— Нет, я нарочно вчера наблюдала! — воскликнула она запальчиво. — Говорю тебе — он без ярости не может слышать ни одного ее слова! Одна только ругань и взаимные оскорбления. А потом старуха задремала, и, знаешь, мы вдруг разговорились. Впервые. Это было очень неожиданно: откуда что взялось — и голос мягкий, и даже лицо как-то разгладилось, эта желчная гримаса на губах куда-то пропала… Он рассказывал о своем городке. Домик описал очень живописно. Как они с матерью кур держали и он, мальчишкой, продавал их на рынке, в белом фартуке. Очень смешно и трогательно рассказывал. Как на квартире у них много лет жил старичок скрипач. Он в их краях отсидел на полную катушку, а когда уже выпустили, побоялся климат менять. Так и жил до самой смерти, а Петю учил на скрипке играть… Насколько я понимаю, в этом городке было немало замечательной интеллигенции из бывших зэков…
— Повыше голову… Так.
— Библиотекаршу очень нежно вспоминал. Божий такой одуванчик дворянского происхождения. Она его мальчишкой приметила, привязалась и практически образовала, как он утверждает. Я поняла теперь, откуда у него эти странные архаизмы в речи, всякие «нуте-с, милостивый государь», «давеча» и всякое такое. Это не от шутовства, он мальчишкой их от божьего одуванчика перенял… Она его и гнала в столицу: «Учиться, Петя, учиться! Литература, театр, образование — в Москву, в Москву!» Потом старушка умерла, а он поехал в Москву, как она велела… Ну и почти сразу угодил в лапы другой бабки… Странная тяга к старухам, а?
Матвей вскочил, отошел к стене и несколько минут молча рассматривал этюд. Наконец уселся на табурет, как наездник садится в седло, и рука с кистью вновь закружила над палитрой.
