Ирина Михайловна подалась к ней бледным внимательным лицом. Это проклятое, виноватое от природы выражение глаз! Как, как заставить себя быть непроницаемой? Мама умела оборвать таких, как Мосельцова, одним словом…
— Вы не ошибаетесь, — тихо проговорила Ирина Михайловна. — Но моя семья последние лет двадцать жила в Ташкенте.
Она прошла в дверях мимо Мосельцовой, и та сказала в спину:
— А вы напрасно не пользуетесь губной помадой… Это бы как-то расцветило вас…
…Когда Ирина Михайловна возвращалась домой, ветер вдруг унялся и пошел снег. Снежинки летели так тихо, так редко и потерянно, что казались случайно упущенными где-то в ведомстве небесной канцелярии; одна тщилась догнать другую, другая — третью, но не завязывалось морошливой круговерти, и потому чудилось, что в стылом воздухе витают одиночество и напрасно прожитая жизнь…
Дома, едва отперев дверь, она услышала из кухни торжествующий голос Кондаковой. И секунды было достаточно, чтобы узнать текст той статьи, довольно, впрочем, своеобразно окрашенный неправильными ударениями и полным пренебрежением к знакам препинания.
Ирина Михайловна стояла в темноте коридора, в пальто, в ботах, слушая победный голос Кондаковой, ненужно громкий в их квартире, и представляла себе жутковатую картину: как, помирившись на почве патриотического гнева, Кондакова с Любкой изучают на кухне «Правду». Этакое домашнее коммунальное собрание — Кондакова читает, а Любка слушает, подперев голову и горестно кивая.
Она стояла в темноте коридора, мечтая о маме и в то же время страстно завидуя ее, маминому, неведению, забвению; проклиная себя за то, что родила на свет еще одну окаянную, вечно гонимую душу, еще одного изгоя. Эта маленькая душа спала сейчас, вероятно, в своей ивовой колыбели, и ради нее надо было сделать шаг, пройти по коридору, снять пальто и боты и — жить дальше, жить ради этой маленькой души, пока твою жизнь не возьмут в щепоть и не разотрут между пальцами, как пыльный комочек моли…
Любка домывала в комнате пол, заткнув подол платья за пояс, мелькая в сумерках высокими, античной стройности ногами.
— А… Ринмихална… — рассеянно пробормотала она, разогнувшись. — Куда вы в ботах по чистому!.. Стойте… — Она поставила табурет у двери, и Ирина Михайловна села, как подломилась. — Слыхали — на кухне? Старая курва сама себе доклад делает… Это она второй раз уже… Вон орет, чтоб мне слышно было… Я все жду, как по третьему кругу запоет, пойду ее на примус сажать…
Она крепко отжала тряпку и шлепнула у ног Ирины Михайловны:
— Нате. Вытирайте.
— Люба… — медленно проговорила Ирина Михайловна мерзлым голосом, жестким настолько, что больно было говорить. — Люба… Вам, вероятно, следует уйти… от нас с Сонечкой…
Любка выпрямилась, одернула юбку, нехорошо пощурив глаза:
— Да? Это куда же? Чем не угодила-то? А? Ринмихална?
Та откинулась, почувствовав затылком прохладу стены, прикрыла веки.
— Дело в том, Люба… Может быть, вы не знали… Я ведь той же нации, что эти врачи… отравители.
— Да какие они отравители?! — глубоко воскликнула Любка. — Вы-то, Ринмихална, вы-то в своем уме?!
— Тихо, тихо. Люба!
— Мне уж вы не пойте, я не Кондакова, я в зоне таких отравителей ох сколько навидалась!
— Да погодите же, не в этом дело! — Ирина Михайловна страдальчески поморщилась. — Я говорю сейчас о том, что у меня вам небезопасно оставаться…
Любка еще мгновение смотрела на нее, не понимая, и вдруг захохотала — бесшабашно-весело, шлепая себя по коленям, по щекам, по животу.
— Мне! Мне опасно! Ой, не могу… Ой, насмешили, Ринмихална… — Она искренне веселилась. — Мне — опасно! Значит, не вам с моей уголовной рожей, а мне — с вами… Ох, ну дожились… Ну, умора… — И не сразу успокоилась.
Из кухни гремел голос Кондаковой — она заходила на третий круг.
— Репродуктором сделалась. Большое удобство, наш-то третью неделю молчит. Ну пойду на стенку повешу, чтоб ей задницей до точки дотянуться.
— Люба, умоляю!..
Но Любка настойчиво и вежливо придержала дверь, не пуская Ирину Михайловну.
— Вам туда не стоит, Ринмихална. — Движения мягкие, голос вкрадчивый, на жестком лице окаменевшие скулы. — Да не бойтесь, не забью суку.
Вышла и плотно прикрыла за собою дверь. Через минуту голос на кухне оборвался и наступила тишина — звонкая и такая прозрачная, что слышно стало, как сопит в коляске Сонечка.
Ирина Михайловна испугалась и приоткрыла дверь. Из кухни доброжелательно, тихо журчало:
— …из тебя душонка соплями вытечет… — Кондакова как-то пискнула и зашуршала, затем резко двинули стулом, что-то шлепнулось, кто-то всхрапнул, и опять зажурчало приветливо: — …еще разочек… нехороший взгляд… ты у меня ползком вокруг собственной жопы ползать будешь… Настучишь — хорошие люди в могиле достанут…
Весь этот монолог, как ягоды листочками в корзине, был пересыпан отборнейшим, великолепным многоступенчатым матом, открывающим такой простор воображению Кондаковой, что дух захватывало. Ирина Михайловна даже не подозревала, что можно составлять такие сложные художественные конструкции из столь примитивных элементов.
…На другое утро, во время обхода, Крюков из третьей палаты, сцепщик Крюков, сдавленный и переломанный вагонами, вытянутый Ириной Михайловной с того света, Крюков, называвший Ирину Михайловну «девочка-доктор» и не забывавший при этом добавить «дай ей Бог здоровья», сцепщик Крюков заявил, что с сегодняшнего дня не желает подставляться шпионским наймитам для опытов над людьми. Ни уколов, ни капельницы делать не даст, так и запомните.
Медсестра Лена как стояла со штативом в руках и бутылью физраствора, так и обмерла, затряслись все ее мешочки — щеки, локотки, коленки…
— Кому? — переспросила Ирина Михайловна, чувствуя на лице пульсирующий румянец. — Кому подставляться, Сергей Иванович, — наймитам?
Палата — пятнадцать коек тяжелых и среднетяжелых — зловеще примолкла, глядя кто куда. Румянец медленно сползал со щек Ирины Михайловны. Она спросила тихо и внятно:
— Кто еще отказывается лечиться у шпионского наймита? Молчали, только бухгалтер стройконторы Дрынищин на крайней у двери койке шевельнулся и тенорком:
— А что же, ждать, пока перетравите всех к чертям собачьим?..
Ирина Михайловна вышла из палаты и по коридору, заставленному койками, побежала в ординаторскую, страстно надеясь, что сейчас, во время обхода, там пусто и можно выплакаться над умывальником и умыться холодной водой. Но шагов за десять услышала голоса, одновременно возбужденные и придавленные:
— …дело в профессиональной этике!
