— Миньон прибыл на собственном корабле с грузом индиго, — говорили на бирже. —— Стоимость одного этого груза, не считая судна, превосходит сумму, в которую он определяет свое состояние.
Полковник не захотел уволить своих слуг, тщательно выбранных им во время путешествий, и принужден был снять на полгода дом у подножия Ингувильского холма, так как у него в услужении находились камердинер, повар и кучер — двое последних негры, мулатка и двое мулатов, на преданность которых он рассчитывал. Кучер Миньона искал верховых лошадей для своего хозяина и его дочери, а также лошадей для прекрасной коляски, в которой приехали полковник и лейтенант. Этот модный экипаж был куплен в Париже, и на его дверцах красовался герб де Лабасти с графской короной. Обо всех этих подробностях, ничтожных в глазах человека, прожившего четыре года среди невообразимой роскоши, которой окружают себя богачи Индии, гонконгские купцы и англичане в Кантоне, толковали на все лады гаврские коммерсанты и обыватели Гравиля и Ингувиля. За пять дней молва прокатилась по всей Нормандии, произведя действие, подобное взрыву бомбы.
— Господин Миньон вернулся миллионером, — говорили в Руане, — и стал, по-видимому, графом во время своего путешествия!
— Но он был графом де Лабасти еще до революции, — отвечал собеседник.
— Итак, либерала, носившего двадцать пять лет имя Шарля Миньона, именуют теперь «ваше сиятельство». Куда, спрашивается, мы идем?
Таким образом, несмотря на молчание родителей и друзей, Модеста прослыла богатейшей в Нормандии наследницей, и тогда все сразу заметили ее достоинства. Тетка и сестра герцога д'Эрувиля подтвердили при всех гостях, собравшихся в гостиной замка Байе, право г-на Шарля Миньона на герб и титул графа, принадлежавшие кардиналу Миньону, чья шапка и кисти, по наведенным справкам, были изображены в виде навершия шлема и щитодержателей на этом гербе. Девицы д'Эрувиль видели как-то Модесту де Лабасти из окна виллы Вилькена и тотчас же подумали о главе своего обедневшего рода.
— Если дочь графа де Лабасти столь же богата, сколь и красива, — сказала тетка молодого герцога, — она будет считаться лучшей партией в провинции. И по крайней мере она дворянка, эта девушка!
Последние слова были колкостью, направленной против Вилькенов, с которыми д'Эрувили не могли найти общего языка, несмотря на то, что унизились до посещения их дома.
Таковы были мелкие события, в результате которых на этой семейной сцене должно было выступить, вопреки законам Аристотеля и Горация, третье действующее лицо. Однако ввиду малого удельного веса этого героя, так поздно появившегося на страницах нашего романа, его биография и описание внешности не слишком затянут повествование. Герцог не займет здесь более значительного места, чем в истории Франции. Его светлость герцог д'Эрувиль, плод позднего брака последнего правителя Нормандии, родился в 1796 году в Вене, во времена эмиграции. Старый маршал, его отец, вернулся на родину в 1814 году вместе с королем и умер в 1819 году, так и не женив своего сына, хотя тот и был герцогом Нивронским. Отец завещал ему всего-навсего огромный замок д'Эрувиль, парк, несколько служебных построек и ферму, выкупленную с большим трудом, — все это давало пятнадцать тысяч франков годового дохода. Людовик XVIII предоставил молодому герцогу пост обер-шталмейстера, а при Карле X он стал получать, кроме того, двенадцать тысяч франков пенсии, пожалованной неимущим пэрам Франции. Но что значили для герцогского семейства оклад обер-шталмейстера и двадцать семь тысяч франков годового дохода? Правда, в Париже молодой герцог пользовался экипажами короля и жил во дворце на улице Сен-Тома-дю-Лувр, при королевской конюшне, но все его жалованье уходило зимой на жизнь в Париже, а двадцать семь тысяч франков расходовались летом на жизнь в Нормандии. Однако если такой вельможа все еще оставался холостым, то виновата в этом была главным образом его тетка, которой, очевидно, были незнакомы басни Лафонтена. Непомерные требования г-жи д'Эрувиль шли вразрез с духом века, так как обнищавшие носители громких имен не могли найти богатых наследниц среди высшего французского дворянства, которое и само-то было весьма озабочено судьбой своих сыновей, разоренных законом о равном разделе наследства
[81]
. Чтобы выгодно женить молодого герцога, надо было сблизиться с богатыми банкирскими домами, а высокомерная представительница рода д'Эрувилей всех их оттолкнула своими ехидными словечками. Несмотря на то, что в начале Реставрации, с 1817 по 1825 год, г-жа д'Эрувиль усердно подыскивала для своего племянника невесту с миллионным приданым, она все же отказалась от дочери банкира Монжено, которой, однако, вполне удовлетворился г-н де Фонтэн. Даже после того, как множество блестящих случаев было упущено по ее вине, она пришла к заключению, что состояние Нусингенов слишком грязного происхождения, и отказалась пойти навстречу честолюбивым желаниям г-жи де Нусинген, мечтавшей сделать свою дочь герцогиней. Король, стремившийся восстановить прежний блеск герба д'Эрувилей. сам подготовил этот брак и, когда он не удался, публично назвал г-жу д'Эрувиль «безумной старухой». Таким образом, тетка выставляла в смешном виде своего племянника, который и сам подавал немало поводов к насмешкам. Действительно, когда навсегда уходит то, что некогда составляло вершину старого общества, остаются его осколки или «поскребыши», как сказал бы Рабле, и в наш век таких оглодков что-то слишком много среди французского дворянства. Разумеется, в этой длинной повести нравов ни духовенству, ни дворянству не придется жаловаться, что о них позабыли. Эти две крупные и блистательные общественно необходимые силы прошлого хорошо в нем представлены. Но разве не значило бы, что мы отказались от славного звания историка и проявили пристрастие, если бы не показали здесь вырождения дворянского сословия, тем более что в других наших сценах вы встретите тип эмигранта в лице графа де Морсофа («Лилия долины») и воплощение дворянского благородства в лице маркиза д'Эспар («Дело об опеке»). Однако как могло случиться, что гордый род д'Эрувилей, поколения храбрых и сильных людей, давших королевству знаменитого маршала, церкви — кардиналов, династии Валуа — отважных рыцарей и Людовику XIV — полководцев, заканчивался теперь этим хилым заморышем, ростом меньше Бутши? Такой вопрос часто задаешь себе в парижских гостиных, когда лакей доложит о носителе одного из самых громких имен Франции и вслед за этим входит тщедушный человечек, как говорится, в чем душа держится, — юноша, преждевременно превратившийся в старика, или же одно из тех странных существ, у которых с трудом отыскиваешь какую-нибудь черту, свидетельствующую о минувшем величии. Мотовство и оргии в годы мрачного и жестокого царствования Людовика XV способствовали появлению этого убогого дворянства, и только манеры его представителей еще напоминают о навеки исчезнувших крупных достоинствах. Внешний лоск — единственное наследство, сбереженное дворянством. И то равнодушие, среди которого погиб Людовик XVI, объясняется, за редкими исключениями, печальными последствиями владычества маркизы де Помпадур. Обер-шталмейстер, бледный, щуплый и голубоглазый блондин, не был лишен известного благородства. Но малый рост и промахи тетки, принудившей его понапрасну ухаживать за Вилькенами, внушили ему чрезмерную робость. Однажды род д'Эрувилей уже чуть было не прекратился из-за недоноска (см. «Проклятое дитя» — «Философские повести»). Но «великий маршал», как называли в семье д'Эрувилей того пращура, которому Людовик XIII пожаловал титул герцога, женился в возрасте восьмидесяти двух лет, и разумеется, род его не угас. Что касается молодого герцога, он любил женщин, но ставил их чересчур высоко, слишком обожал их и преклонялся перед ними, чувствуя себя свободно лишь с теми женщинами, которых не уважал. Из-за своего характера он стал вести двойную жизнь: утомившись почтительным обожанием, которому предавался в гостиных, или, вернее, в будуарах Сен-Жерменского предместья, он вознаграждал себя с доступными женщинами. Его привычки, маленький рост, болезненное лицо и водянистые голубые глаза, часто принимавшие восторженное выражение, усиливали насмешливое к нему отношение окружающих, отношение несправедливое, так как он был деликатен и совсем неглуп, но его ум, лишенный блеска, проявлялся лишь тогда, когда герцог чувствовал себя непринужденно. Вот почему актриса Фанни Бопре, которая слыла его близкой, хотя и не бескорыстной, приятельницей, говорила о нем: «Он похож на хорошее вино, которое так тщательно запечатано, что сломаешь штопор, если захочешь откупорить бутылку!» Прекрасная герцогиня де Мофриньез, которую обер-шталмейстер мог обожать только издали, заклеймила его крылатой шуткой, и, к несчастью для герцога, она переходила из уст в уста, как и всякое изящное злословие. «Д'Эрувиль производит на меня впечатление подвеска тонкой ювелирной работы, — его чаще показывают, чем надевают, вот он и остается лежать в вате», — сказала эта дама. Все в нем смешило добродушного Карла X, вплоть до его должности обер-шталмейстера, которая совсем не соответствовала внешности герцога д'Эрувиля, хотя он и был превосходным наездником. Некоторых людей, как и некоторые книги, иногда начинают ценить слишком поздно. Модеста видела герцога д'Эрувиля во время его безуспешного пребывания у Вилькенов и, глядя на него, невольно припомнила то, что о нем говорилось. Все же она прекрасно понимала, насколько ухаживание герцога было ценно в ее положении, — оно давало ей полную свободу действия по отношению к обоим Каналисам.
