Он отпрыгнул от забора, и по селу снова пронеслось звонкое:
«Се-ре-е-га!»
Ему ответил другой мальчишеский голос, но Пашка его даже не
услышал. Он сделал несколько шагов на негнущихся ногах и опустился на ступеньку
крыльца. Перед глазами его встала русалка, по которой растекалась кровь, а в
ушах зазвенел собственный яростный возглас: «Чтоб Кирилл сдох!»
– Мать твою, – пробормотал Пашка. – Люди, что
же делается, а?
Он провел рукой по холодному лбу. «Кирилл – мертвый? Убили?»
Возле заводи частенько собиралась молодежь из обоих сел,
стоящих неподалеку друг от друга, а по выходным подходили и кудряшовские.
Случались, само собой, драки, причем иной раз нешуточные – как прошлогодняя
«стенка на стенку», после которой одному парню выбили глаз, а другой едва
остался жив.
Но чтобы человека убили…
Пашка не чувствовал ни радости от того, что враг исчез, ни
облегчения. Некстати вспомнилась Пашке мать Сковородовых, тетя Люба – толстая
румяная баба, похожая на матрешку, шумная, но беззлобная. Пашка частенько
удивлялся, как у такой хорошей тети Любы выросли такие поганые дети. И сразу
представил, как она будет убиваться по младшему сыну.
– Я же не хотел! Это просто…
Неожиданно он сообразил, куда положил русалку. Вскочил,
бросился в сарай и вышел оттуда, крепко сжимая в руке деревянную фигурку, как
будто боялся, что она выскользнет.
На крыльцо вышла мать, встревожено сказала:
– Паша! Ты где? Отец тебя зовет.
– Тут я. Скажи, сейчас приду.
Но он долго сидел на крыльце, прежде чем решился зайти в
дом. Русалка лежала рядом с ним, и Пашка боялся даже смотреть на нее. Он не
задумывался над тем, как могло произойти то, что произошло. Ему было достаточно
понимания, что утром он пожелал человеку смерти, а вечером его пожелание
сбылось. «Я и в самом деле хотел, чтобы он умер, – ошеломленно повторял он
про себя. – И в самом деле!» На него тяжело наваливалось ощущение
сопричастности тому, что случилось с Кириллом.
– Он это заслужил, – шепотом убеждал Пашка
неизвестно кого.
Но слова не помогали. Заслужил Кирилл смерть от удара ножом
или нет, Пашку ужасала мысль, что это он явился тому причиной.
– Может, совпало? – жалко спросил парень. –
Случайно вышло?
Он нехотя взял русалку в руки, пытаясь уговорить себя, что
это всего лишь деревянная кукла. Фигурка смотрела на него глубокими пустыми
глазницами, и Пашка, не сдержавшись, перевернул ее лицом вниз.
«Спрятать ее надо. А если кто найдет? Или сжечь! Точно,
сжечь!»
Но он понимал, что сжечь русалку не сможет. Что-то внутри
отчаянно сопротивлялось при мысли, что прекрасная деревянная фигурка,
грубоватая на первый взгляд и безупречная на второй, будет брошена в огонь.
«Плевать, что сделать – лишь бы не у меня была! Смотреть на
нее не могу».
На следующее утро Марья Авдотьевна, только успевшая
подняться с постели, услышала стук в окно.
– Кто в такую рань? – прокряхтела она. –
Жильца моего разбудят!
Вышла на крыльцо, кутаясь в платок. Перед ней стоял Пашка
Буравин.
– Ой, Пашенька, – начала старушка и осеклась,
разглядев, какое лицо у парня. – Господи, случилось что? Мать-отец
здоровы? Кто избил тебя? Что молчишь, говори, ирод!
– Вот. Возьмите. – Пашка сунул ей в руки
деревянную фигурку.
– Что такое? – Марья Авдотьевна разглядела русалку
и ахнула: – За этим ты ко мне в такую рань притащился? Из-за безделки?
– Никакая! Это! Не безделка! Не знаю, что это такое, но
близко к ней подходить не хочу! Из-за нее человек умер!
– Совсем спятил? – рассердилась старуха. –
Что несешь-то, а? Или ты пьяный?
Она принюхалась. Пашка стоял перед ней с окаменевшим лицом.
– Спрячьте ее куда подальше, – тихо сказал
он. – А лучше – сожгите, чтобы вреда никому от нее не было.
– Тьфу, дурак, что несешь?! Красоту такую сжигать! Да
за что? Точно, пьяный!
– За то, – вдруг рявкнул Пашка, наклонившись к
старухе и глядя на нее сумасшедшими глазами, – за то, что я вчера ей
желание сказал! Хотел, чтобы одного человека на свете не стало! А вечером его
убили, вот что!
Марья Авдотьевна отшатнулась, перекрестилась. Пашка хотел
что-то добавить, но только сглотнул и бросился бежать прочь. Вслед ему по селу
раздался лай перебуженных собак.
Старуха положила фигурку на перила, открыла дверь в сени и
чуть не вскрикнула, когда навстречу ей подалась белая фигура.
– Свет ясный, Олег Борисович! – покачала она
головой, узнав в фигуре собственного жильца в белой пижаме. – Испугал
меня! Никак Пашка, прохвост, разбудил?
– Я сам проснулся, – улыбнулся Вотчин. –
Мария Авдотьевна, что это у вас? – Он показал на деревянную русалку,
освещенную лучами утреннего солнца. – Интересная вещица…
– Интересная – так возьми себе. Я ее сыну Буравиной
подарила, да он, видать, соврал, что непьющий. Прибежал с утра, нес ахинею
всякую… В общем, не в себе парень, сразу видать.
Олег Борисович, слышавший разговор хозяйки с гостем, покивал
и вежливо улыбнулся:
– Неужели можно взять? Разрешаете? Я ведь ее в Москву
увезу.
– Увози, милый, увози! Зачем она мне? Вишь, порадовать
людей хотела, так и то не ко двору пришелся мой подарок.
И, ворча, Марья Авдотьевна уковыляла в дом.
Вотчин протянул руку к русалке и замер – ему показалось, что
фигурка пошевелилась. Но тут же понял, что по скульптуре пробежала тень от
листвы, тронутой ветром. Он осторожно взял русалку и внимательно осмотрел, ища
инициалы мастера.
– Любопытно, любопытно, – проговорил он наконец,
не отрывая взгляда от фигурки. Казалось, она тоже смотрит на него, изучает. –
Значит, загадал желание, и оно исполнилось…
Прагматичному Олегу Борисовичу отчего-то стало не по себе.
Он слышал голос утреннего хозяйкиного гостя, и ему показалось, что парень был
трезв.
«Надо узнать, откуда у старухи такая странная вещь».
Буравин возвращался домой, думая, что все произошедшее нужно
выкинуть из головы, как страшный сон. Он так старательно уговаривал себя, что
на подходе к своему селу ему и впрямь стало казаться, что он все придумал – и
вчерашнюю встречу с братьями, и собственный крик на пыльной дороге, и
возвращение домой, и даже мать, причитавшую на весь дом. А главное – русалку.
Пугающую его деревянную куклу с пустыми глазницами, невесть откуда появившуюся
у глупой Марьи Авдотьевны. Только в одном ему не удавалось себя убедить, и
возбужденный голос мальчишки по-прежнему звучал у него в ушах, как будто тот
стоял рядом: «Парня прирезали возле заводи!»
