– Господи! Видел бы ты сейчас свою рожу! – Клив вновь накинул капюшон и встал в позу. – Что скажешь на это, Брай?
Брайан покачал головой, но по его губам неудержимо расползалась улыбка восхищения.
– Потрясающе! – признал он.
– А почему ты не на уроке, мой мальчик? – Клив принялся разучивать перед зеркалом новые гримасы.
– Я ходил к медсестре, – ответил Брайан. – Жутко болит голова.
– А, поухаживал за своей миссис Лафленд, сынок?
– Скорей уж твоей, чем моей, сказать по правде.
– Или всеобщей. – Клив подмигнул с намеком и вновь взялся за Чаза. – Для всех, кроме юного Квилтера. Ты ведь у нас дал обет целомудрия, приятель? Старший префект подает прекрасный пример для всех юных дам и джентльменов. – Клив оттянул кожу под глазами, с силой защипнув ее и, по-видимому, не испытывая ни малейшей боли. – Не поздновато ли спохватился, а? Мы все давно живем в логове порока.
Чаз сосредоточился на коробке с гримом, стоявшей на столике перед зеркалом. Цвета расплывались перед его глазами, сизоватый оттенок тени для век переходил в малиновый цвет румян, и он уже не мог отличить их ни друг от друга, ни от сероватой основы для грима в открытом тюбике.
А Клив все болтал свое:
– Господи, вот так лакомый кусочек попался мне в субботу вечером, Брай! Зря ты не пошел со мной и сам не отведал. Крошка Шарон, проездом в Киссбери. Я столкнулся с ней у дверей паба, тут же забрался к ней в штанишки и показал ей, что к чему. Она знай орала: «Давай, малыш, давай, давай, давай!» Вот такими я их люблю– на земле, в самой грязюке, и чтобы просила и молила подбавить жару. – Клив изобразил балетное па. – Сейчас самое бы оно покурить.
Брайан с улыбкой достал из кармана блейзера пачку сигарет:
– Держи! Можешь оставить себе.
– Роскошно, Брай! Спасибо.
Чаз с трудом справился с собственным голосом.
– Не кури здесь, слышишь?
– Почему бы и нет? – поддразнил его Клив. – Ты донесешь на меня? Пойдешь к Локвуду?
– Просто пошевели мозгами, если они у тебя есть.
Клив напрягся, открыл было рот, желая что-то возразить, но Брайан остановил его.
– Он прав, Клив. Отложи на потом, идет? Клив задумчиво смерил взглядом Чаза, потом Брайана:
– Ну ладно. Так я пошел. Спасибо за сигареты, Брай. И вообще. – Он вышел из комнаты. Секунду спустя Брайан и Чаз услышали, как он окликает собравшихся на сцене ребят. Девицы при его приближении завизжали, как и было задумано. Похоже, Клив достиг желанного успеха в искусстве гримирования.
Чаз прижал кулак к губам и закрыл глаза, пережидая приступ дурноты.
– Как ты можешь его выносить? – глухо простонал он.
Брайан подтянул к себе стул и уселся. Пожал плечами, улыбнулся все той же приветливой улыбкой.
– Не так уж плох. Просто выставляется. Надо его понять.
– Не имею ни малейшего желания.
Брайан осторожно провел рукой по плечу Чаза.
– Пудра, – пояснил он. – Ты весь ею усыпан, даже брюки. Дай-ка я тебя почищу.
Чаз резко поднялся, отодвинулся от него.
– Скоро каникулы, – продолжал Брайан. – Ты уже решил, поедешь ли со мной в Лондон? Мама отправилась в Италию со своим кавалером, весь дом будет в нашем распоряжении.
Нужно подобрать какое-то извинение, судорожно соображал Чаз. Найти разумную причину для отказа. Ничего не приходило на ум, любой ответ прозвучал бы резко, отвергающе, рассердил бы Брайана. Он не мог так рисковать. Чаз с трудом пытался распутать клубок своих мыслей, но они с каждой минутой все безнадежней переплетались.
– Брайан, – выдавил он из себя, – нам надо поговорить. Не здесь, не сейчас. Надо поговорить, поговорить по-настоящему. Ты должен кое-что понять.
– Поговорить? – округлил глаза Брайан. – Конечно. Сколько угодно. Когда пожелаешь. Только скажи.
Чаз вытер о брюки вспотевшую ладонь.
– Надо поговорить, – упрямо повторил он. Брайан тоже поднялся на ноги и покровительственно положил руку на плечо Чазу.
– Потолкуем, – пообещал он. – На то мы и друзья.
Джон Корнтел должен был начать в десять утра Урок английского в пятом классе, но Эмилия Бонд взялась найти ему замену.
Корнтел проводил Линли в свою комнату в «Эребе». Они прошли не через главный вход, которым обычно пользовались мальчики, а через узкую дверь с западной стороны здания. На этой двери висела медная дощечка с лаконичной надписью: «Заведующий пансионом».
Переступив порог, Линли будто вновь попал в послевоенную Англию, когда все стремились к «практичности» в меблировке: тяжелые диваны и кресла с салфеточками на подлокотниках, прекрасных пропорций столы кленового дерева, лампы с незатейливыми абажурами, на стенах изображения цветов в деревянных рамках. Несомненно, каждая деталь здесь была искусно подобрана, однако в целом обстановка казалась какой-то устаревшей, словно за этими помещениями следила немолодая особа, заболиво сохранявшая все «как при прежних хозяевах».
В том же духе был выдержан и кабинет Корнтела: приземистый стол, громоздкий гарнитур из трех предметов, обитый кретоном в цветочек, стол с откидной доской, где красовался глиняный кувшин и пепельница, доверху набитая окурками. В комнате пахло застоявшимся табачным дымом. Только эта пепельница да книги– вот и все, что принадлежало в этой комнате самому Корнтелу. Книги занимали почти все пространство кабинета– книги на полках, стопки книг под столом, книги, втиснутые в узкие щели по обе стороны от лишенной всяческих украшений каминной доски. Корнтел отдернул скрывавшие окно занавески. Линли отметил, что окно смотрит на «Калхас-хаус» и что дорожка, соединяющая два пансиона, проходит едва ли в двадцати футах от окна. Только занавески могли укрыть обитателя этой комнаты от чужих взглядов.
– Кофе? – предложил Корнтел, направляясь к утопленному в стену шкафчику. – У меня даже есть машина для кофе-эспрессо– хочешь попробовать?
– Спасибо, не откажусь.
Глядя, как его былой одноклассник возится с приготовлением кофе, Линли вновь припомнил реплику Элейн Роли: «Эта ведьма готова наизнанку его вывернуть. По-моему, ей уже это удалось». Он старался понять, характеризуют ли слова экономки и нынешнее состояние главы пансиона и в самом ли деле в них содержится доля истины.
Слишком тонкая кожа у Корнтела, он совершенно не умеет скрывать раздирающие его эмоции, они сквозят в глазах– не зря же он так старательно избегает встретиться с Линли взглядом; в неуклюжих движениях – можно подумать, мозг посылает неточные команды его рукам; в его плечах – он горбится, будто пытаясь вобрать голову и шею в панцирь; в лишенной интонаций речи. Трудно поверить, что эта уже почти не сдерживаемая тревога порождена всего лишь любовью, пусть далее невостребованной. Более того, Линли видел, как Эмилия Бонд смотрела на Джона: если в самом деле крепость его внутреннего мира осаждает страсть, эта страсть, уж во всяком случае, не безответная, а потому желательно было бы понять, что же все-таки гнетет и терзает Джона Корнтела. Линли думал, что догадывается о причинах его мучений. Люди, страдающие одной и той Же болезнью, сразу распознают у другого пациента симптомы знакомого недуга.
