Пребудем же верны,
Любимая, – верны любви своей!
Ведь мир, что нам казался царством фей,
Исполненным прекрасной новизны,
Он въявь– угрюм, безрадостен, уныл,
В нем ни любви, ни жалости; и мы
Одни, среди надвинувшейся тьмы,
Трепещем; рок суровый погрузил
Нас в гущу схватки первозданных сил.
В нижнем правом углу возле рамки виднелась подпись: «Сисси».
Чаз Квилтер сидел за столом, погрузившись в чтение лежавшего перед ним учебника. По-видимому, он готовился к уроку биологии – подойдя вплотную к столу, Линли обнаружил, что Чаз изучает какой-то медицинский текст, весь испещренный подчеркиваниями, с пометками черными чернилами на полях. В начале страницы шел заголовок: «Синдром Аперта», а дальше следовали какие-то медицинские термины и их истолкование. Рядом лежал раскрытый блокнот, но Чаз не использовал его для выписок. Вместо полезных заметок по медицинским вопросам он написал одну лишь строку: «Яростный поток вечно пылающей серы», и прихотливо разукрасил все буквы этой фразы языками пламени.
Увидев другую книгу, открытую, но лежавшую на столе корешком вверх, Линли угадал источник странной цитаты: то был «Потерянный рай» Джона Мильтона.
Однако на самом деле Чаз не читал ни научную книгу, ни поэзию, взгляд его сосредоточился на фотографии, стоявшей на подоконнике у стола. На фотографии был изображен сам Чаз, а в его объятиях– девушка с пышными волосами, склонившая голову ему на грудь. Линли узнал фотографию, висевшую на стене у Брайана Бирна.
Чаз очнулся лишь тогда, когда сержант Хей-верс, подойдя к книжным полкам, выключила проигрыватель.
– Я не слышал… – пробормотал он.
– Мы стучали, – возразил Линли. – Видимо, ты был очень занят.
Чаз закрыл медицинский справочник, захлопнул том Мильтона, вырвал из блокнота страницу с цитатой и смял ее в аккуратный комочек. Бумажный шарик остался у него в руке. Порой Чаз судорожно сжимал пальцы, и шарик тихо шуршал.
Лавируя в тесной комнате, сержант Хейверс протиснулась мимо Линли, добралась до кровати и уселась на нее. Подергала в задумчивости мочку уха, пристально, беспощадно уставилась на Чаза.
Линли тоже подошел к книжным полкам и снова включил музыкальный центр. Полилась музыка. Нажал другую кнопку. Музыка прекратилась. Третью кнопку. Из музыкального центра выползла кассета.
– Почему ты не пошел на урок биологии? – поинтересовался Линли. – Тебе дали в амбулатории справку? Освобождение от занятий? Похоже, их довольно легко получить.
Чаз не сводил глаз с кассеты. Он так и не ответил инспектору.
– Нет, я не думаю, что это ты издевался над Гарри Морантом, – задумчиво продолжал Линли. – Гарри Морант не это имел в виду, когда назвал твое имя. – Он взял кассету и принялся вертеть ее в руках.
Юноша, продолжая следить за ним, прикусил верхнюю губу, но тут же расслабился. Если бы Линли не столь пристально наблюдал за ним, он бы упустил эту реакцию.
– Думаю, Гарри слишком запуган, он не смеет назвать мне то имя. После всего, что он пережил, после того, что случилось с Мэттью, он не доверится никому из нас, сколько бы я ни пытался убедить его, что мы сумеем его защитить. Он живет под страшной угрозой, к тому же Гарри, вероятно, все еще пытается соблюсти бредгарианский кодекс чести. Не доносить на товарища. Ты сам знаешь. Однако, несмотря на весь свой страх, Морант чувствовал себя обязанным дать нам хоть какой-то ключ, помочь найти убийцу Мэттью. Только так он может хоть отчасти снять с себя ответственность, поскольку в этой смерти он больше всего винит самого себя. Вот почему он принес нам его носок. А потом, когда мы поднялись в комнату над сушильней в «Калхас-хаусе», он произнес твое имя. Как ты думаешь, – теперь Линли аккуратно положил кассету на стол перед Чазом, – почему он назвал тебя?
Чаз проследил взглядом за кассетой, затем снова повернулся лицом к Линли, молча открыл ящик стола и из-под самой глубины, из стопки бумаг и блокнотов извлек другую кассету, протянул ее инспектору. Юноша так ничего и не сказал, но в словах не было надобности, душевная борьба и без того слишком ясно отражалась на его лице. Линли было знакомо это выражение лица. Ему доводилось видеть его – в Итоне, семнадцать лет назад. Он получил тогда уже два предупреждения за пьянство и знал, что если в третий раз попадется в пьяном виде, его выгонят. Линли намеренно принес в свою комнату бутылку джина – именно джина, поскольку джин казался хуже всех прочих спиртных напитков, джин представлялся ему доказательством окончательного падения и позора. Он выпил почти полбутылки. Он хотел, чтобы его исключили, он всеми силами добивался исключения, он не мог больше оставаться в Итоне вдали от матери, брата и сестры, когда отец умирал. Вернуться домой он мог только таким способом, и ему было наплевать, как исключение подействует на его родных, насколько оно увеличит и без того тяжкий груз их переживаний. Линли напился и ждал последствий однако первым наткнулся на него не заведующий пансионом, а Джон Корнтел. Тогда-то он и увидел это тревожное, растерянное выражение лица: Джон Корнтел пытался понять, как он должен поступить при виде своего товарища, валяющегося в пьяном полусне на кровати. Следуя уставу школы, ему следовало привести заведующего. Любое другое решение ставило под удар его самого. В блаженном пьяном оцепенении Линли дожидался того поступка Корнтела, который должен был испортить ему жизнь. И вот, к его удовлетворению, Корнтел вышел из комнаты, однако вернулся он в сопровождении Сент-Джеймса, а отнюдь не учителя. Вдвоем они сумели спрятать бутылку, прикрыли Линли и спасли его от исключения.
Мы все живем по писаным и неписаным правилам, напомнил себе Линли. Мы называем их моралью, правилами поведения, ценностями, этикой и считаем их врожденными, наследственными своими качествами, хотя на самом деле это лишь кодекс поведения, воспитанный в нас обществом и средой, и наступает время, когда надо действовать вопреки ему, восстать против условностей, ибо иначе жить невозможно.
– Речь идет не о курении на колокольне, Чаз, – настаивал Линли, – не о списывании на экзамене, не о том, что кто-то позаимствовал чей-то свитер. Речь идет о насилии, об истязаниях и убийстве.
Чаз низко опустил голову, нервно потирая лоб. Кожа его сейчас цветом напоминала засохшую замазку, все тело сотрясала дрожь, он плотно сжимал ноги, словно пытаясь удержать в своем организме тепло, жизнь.
– Клив Причард, – пробормотал он. Линли знал, чего стоили ему эти слова.
Сержант Хейверс, не говоря ни слова, раскрыла блокнот и извлекла из кармана куртки карандаш. Линли остался стоять возле книжных полок. Над плечом Чаза он видел уголок окна, утреннее небо, ослепительно яркие облака.
– Расскажи все подробно, – попросил он.
– В субботу вечером, три недели назад, Мэтт Уотли принес мне эту кассету. Включил и попросил меня прослушать.
– Почему он не пошел прямо к мистеру Локвуду?
