Он не знал, как вести разговор со старым приятелем, как затронуть то отклонение, которое сам он не умел ни понять, ни принять. Он не мог подобрать сколько-нибудь уместную фразу, чтобы начать эту беседу. Отвернувшись от окна, Линли уперся взглядом в черную школьную доску.
На ней были написаны какие-то фразы. Корнтел, стоя у двери, следил, как Линли читает план, заготовленный для урока: «Иронические призывы к милосердию», «дочь или дукаты», «цена вражды», «цена морали», «подлинные утраты», «лейтмотив крови». На самом верху Корнтел написал цитату: «Я осуществлю злодейство, которому ты учил».
– «Венецианский купец»? – догадался Линли.
– Да, – ответил Корнтел, входя в комнату. Парты были расставлены подковой, чтобы учителю и его ученикам удобнее было вести дискуссию. Корнтел остановился возле одной из парт, словно дожидаясь разрешения садиться. – Мне нравится эта пьеса. Лицемерие Порции просто потрясает: она столь красноречиво распространяется о милосердии, которое ей совершенно неведомо.
Линли ухватился за предлог для беседы.
– Эта тема немало значит и в твоей жизни, верно? – Подойдя к Корнтелу, он протянул ему конверт. Парта разделяла их, словно оборонительное сооружение, но Линли почувствовал, как напрягся его собеседник.
– Что такое, Томми? – с притворной небрежностью поинтересовался Джон.
– Откроешь – узнаешь.
Корнтел приоткрыл конверт, собираясь сказать что-то еще, но слова замерли на его губах, когда он увидел фотографии. Он поспешно опустился на стул, как сделала это при виде снимков его возлюбленная, однако, в отличие от Эмилии Бонд, Корнтел даже не пытался объяснить, как к нему попали фотографии. Он был поражен, уязвлен до глубины души. Судя по вырвавшейся у Корнтела реплике, больнее всего его задело предательство:
– Она отдала их вам! Отдала их вам! Линли готов был избавить старого друга хотя бы от этого огорчения.
– Нет. Один из учеников застал ее врасплох, когда Эмилия пыталась сжечь фотографии. Это он передал снимки нам. Она пыталась скрыть, что нашла их у тебя.
– Эмма не умеет лгать, верно?
– К чести ее, похоже, что не умеет.
Корнтел не поднимал глаз. Заметив, как он судорожно комкает фотографии, Линли мягко попросил:
– Объясни, наконец, что все это значит, Джон? Ты же понимаешь, как это выглядит.
– Да уж, учителю не следует увлекаться подобными вещами. А уж в нынешних обстоятельствах… – Джон Корнтел все еще глядел вниз, на фотографии. Теперь он начал перебирать их. – Мне всегда хотелось написать роман. Ведь об этом, знаешь ли, мечтает каждый преподаватель английского языка. Мы же все твердим, что готовы создать шедевр, лишь бы хватило времени, сосрепоточенности и сил. А эти… эти картинки – это был первый, подготовительный шаг. – Джон говорил приглушенно, чуть хрипловато. Таким становится голос мужчины после акта любви. – Конечно, я выбрал чересчур горячий материал, но я рассчитывал– сенсация поспособствует опубликованию книги. Надо ведь с чего-то начать. Мне не кажется столь уж скверным начать с этой темы. Конечно, это не назовешь чистым искусством, но подобная книга помогла бы мне войти в обойму. – Он говорил все медленнее, словно под гипнозом. – А потом я мог бы продолжать. Я бы писал… писал, что захочу. Да, все, что захочу. Ведь подлинное творчество – это страсть, это восторг, экстаз, о котором все прочие могут только мечтать, о котором они даже не ведают… а эти снимки… эти снимки…
Корнтел провел пальцем по фигуре обнаженного мальчика, затем палец сместился к стоявшему в непристойной позе мужчине, Корнтел любовно обрисовал мускулистые бедра, напряженный член, затем перебрался к груди и, наконец, к губам.
После этого он перешел к другой фотографии, со смутной улыбкой очерчивая все подробности противоестественного совокупления взрослого мужчины с ребенком.
Линли молча наблюдал за ним, не в силах выговорить ни слова. Быть может, Корнтел пытался за разговорами о романе скрыть ужасную истину от себя самого, но его выдал участившийся пульс, Дрожащий голос, манера облизывать губы кончили языка, когда он рассматривал эти снимки.
Линли испытал острый до тошноты приступ отвращения, а следом– столь же острую и глубокую жалость.
Корнтел поднял голову и увидел, как Линли смотрит на него. Он выронил фотографии, словно обжегшись, и они разлетелись по всему столу.
– Боже! – прошептал он, – О боже!
– Мальчик погиб, Джон, – выдавил наконец из себя Линли. – Маленький мальчик, ненамного старше тех, кто изображен на фотографии. Его связали, пытали, один Бог знает, что с ним еще делали.
Оттолкнувшись обеими руками от стола, Корнтел встал и побрел к окну, выглянул, посмотрел на спортплощадку и, собравшись с силами, обернулся к инспектору.
– Я начал собирать эти снимки после поездки в Лондон, – признался он. – Я наткнулся на такую фотографию в особом отделе магазинчика для взрослых в Сохо. Я был потрясен, я испытывал и отвращение, и восторг. Не мог оторваться. Купил ту фотографию, а затем и другие. Сперва я вынимал их только на каникулах, когда уезжал из школы. Потом я стал позволять себе рассматривать их раз в месяц в своем кабинете. Я опускал занавески. Не так уж это страшно, верно? А потом – раз в неделю, а потом уже почти каждую ночь. Я целый день ждал этого мгновения. Я…– Он снова глянул в сторону окна. – Я выпивал стакан вина. И еще свечи. Я зажигал свечи. Я воображал… Я сказал тебе почти правду, Томми. Я сочинял про них всякие истории. Я дал им имена – мальчикам, а не этим мужчинам. – Он снова стал перебирать фотографии. – Это Стивен, – назвал он парнишку, распростертого на старинной кровати с медными шишечками. – Это… это Колин. Этого я назвал Полем, а тот – Гай. Это Уильям. – Он потянулся за еще одним снимком, но тут отвага изменила ему. – И еще этот. Я назвал его… я назвал его Джон.
На фотографии – единственной из всех – было изображено сразу двое мужчин, они вместе насиловали беспомощного мальчика. Линли уже видел этот снимок, но только теперь он понял, что эта фотография значила для Джона Корнтела, почему он дал жертве свое имя.
– Джон, – заговорил он, – тебе нужна…
– Помощь? – усмехнулся Корнтел. – Помощь нужна тем, кто не понимает, что с ними происходит. Я знаю свою болезнь, Томми. Всегда знал. Потому-то я и выстроил так свою жизнь. Я всегда подчинялся тем, кто хотел мной командовать, – подчинялся отцу, матери, соученикам, начальникам. Никогда не сделал ничего по-своему. Я просто не способен на это. Даже с Эмилией. – Корнтел отбросил снимки прочь.
– Она вспоминает о ночи на субботу совсем не так, как ты, Джон.
– Да, еще бы. Томми, я должен тебе кое-что объяснить. Я понимал, что ты рано или поздно выяснишь, как она была расстроена в пятницу вечером, и заранее сочинил эту историю, чтобы ты не искал других причин. Импотенция показалась мне подходящим объяснением. Да и какая разница? Я почти не соврал тебе. В итоге у нас получилось. Еле-еле, с трудом. Мы справились благодаря ей, Томми. Она очень добра.
