Второй картиной Уивер размахнулся еще сильнее. От удара по балясине ему стало больно так, будто в руку угодило пушечной ядро. Стекло брызнуло ему в лицо.
— У меня нет искусства.
Несмотря на холод, Барбара с чашкой кофе вышла в заброшенный сад на заднем дворе у себя дома в Актоне и присела на холодный бетонный блок, служивший ступенькой к черному входу. Она поплотнее закуталась в пальто и осторожно поставила чашку с кофе на коленку. На улице не было темно, и это неудивительно: когда вокруг несколько миллионов людей, а дом находится в столице, ночь не кажется черной, и все-таки сад по сравнению с домом стал совсем незнакомым от тяжелых ночных теней, и поэтому здесь можно было перевести дух от мучительного противоборства: простая необходимость и чувство вины.
Какие узы связывают детей и родителей, думала Барбара. Когда нужно рвать эти узы или, может быть, пересматривать их? Да и возможен ли разрыв, возможен ли пересмотр вообще?
За последние десять лет жизни Барбара окончательно пришла к выводу, что никогда не будет иметь детей. Сначала эта мысль причиняла боль, неизбежно связываясь с другой: что замуж она тоже не выйдет. Барбара отлично понимала, что материнство не слишком тесно связано с замужеством. Ситуаций, когда ребенок воспитывается одним родителем, все больше, а с таким успешным продвижением по службе она в числе первых претендует на звание матери-одиночки. Если захочет усыновить ребенка, например, уже взрослого, или с физическим недостатком, или другой расы, то успех практически обеспечен. Но Барбара всегда считала, что родителей должно быть двое, пусть это и звучит старомодно. С каждым годом вероятность появления партнера в ее жизни становилась все меньше, а отдаленная перспектива материнства истаивала, словно воздушный замок.
Барбара редко размышляла на эту тему. Зачастую ей некогда было думать о будущем, которое представлялось невыносимо тоскливым. У людей с возрастом семьи только увеличиваются и обрастают новыми супружескими связями и детьми, а ее собственная семья неуклонно сокращалась, связи рвались одна за другой. Ее брат, ее отец умерли и лежат в земле. Теперь ей предстоит разорвать последнюю нить, которая связывает ее с матерью.
В конце концов, подумала Барбара, все мы ищем в жизни утешения, ищем, кто бы сказал нам, что мы не одни. Мы хотим привязанностей, хотим бросить якорь в порту приписки, хотим стать кому-то близким человеком; нам нужно больше чем просто одежда на плечах, кусок хлеба и крыша над головой. И утешенье это нам способен подарить только близкий нам человек. Сколько бы мы ни заботились о внешних атрибутах нашей жизни, сколько бы ни рассуждали небрежно о своей независимости, нам все равно нужны эти узы. Установить связь с другим человеком жизненно важно, ведь так мы получаем право считать, что заслужили похвалу. Если меня любят, значит, я достоин. Если я нужен, значит, я достоин. Если при всех трудностях мои отношения только крепнут, значит, у меня все в порядке.
И в самом деле, какая разница между ней и Энтони Уивером? Прежде чем сделать шаг, она также руководствуется страхом, что однажды мир не скажет ей, какая она молодец. Она также хочет, чтобы никто не увидел отчаяние, которое тайком прокрадывается следом за виной.
— У мамы сегодня замечательно прошел день, Барби, — сказала миссис Густафсон, — сначала она немножечко поворчала, конечно. С утра не слушалась, называла меня «Дорис». Потом отказалась есть печенье. А потом и суп. Когда пришел почтальон, твоя мама решила, что это твой отец, и не дала мне как следует с ним поговорить. Кричала: «На Майорку! Джимми обещал отвезти меня на Майорку». А когда я сказала, что это не Джимми, она попыталась выставить меня за дверь. Но в конце концов твоя мама успокоилась.
Дрожащая рука миссис Густафсон неуверенно порхнула к парику и поправила жесткие серые завитки.
— В туалет она не захотела. Не знаю почему, Я включила ей телевизор. Последние три часа она тише воды, ниже травы.
Мать сидела в гостиной в потрепанном кресле своего мужа, ее затылок покоился в засаленной вмятине, продавленной отцом за долгие годы. Телевизор громко орал, чтобы глуховатая миссис Густафсон могла его слышать. Шел фильм с Хамфри Богартом и Лорен Бэколл, как раз тот момент, где Бэколл произносит знаменитую фразу о свисте
[39]
. Барбара видела этот фильм уже раз десять и теперь выключила как раз в тот момент, когда Бэколл, танцуя, идет к Богарту через всю комнату. Барбара обожала эту сцену. Ей нравилось, что неведомое пока будущее так много обещает.
— С ней все в порядке, Барби, — беспокойно сказала миссис Густафсон, стоя у двери, ты сама видишь.
Миссис Хейверс прижалась к одной ручке кресла. Ее рот был открыт. В руках она мяла край юбки, которую задрала выше колен. Вокруг одуряющее пахло испражнениями.
— Мам? — окликнула Барбара.
Вместо ответа мама промычала четыре ноты, словно собиралась спеть.
— Видишь, какой спокойной и милой она может быть? Настоящее золотко твоя мама, только если захочет.
На полу в нескольких сантиметрах от материнских ног свернулся шланг от пылесоса.
— Что здесь делает это? — спросила Барбара.
— Послушай, Барби, он в самом деле помогает… Внутри у Барбары что-то оборвалось, словно под сильным напором стоячей воды не выдержала и лопнула плотина.
— Неужели вы не заметили, что она напачкала? — обратилась Барбара к миссис Густафсон. Поразительно, что ей удается говорить таким спокойным тоном.
— Напачкала? — побелела миссис Густафсон. — Ты что-то путаешь, Барби. Я два раза ее спросила. Она не хотела в туалет.
— А вы запах не чувствуете? Неужели вы ее не проверяли? Вы оставили ее одну?
Губы миссис Густафсон дрогнули в нерешительной улыбке.
— Барби, ты, наверное, немного расстроилась. Но если бы ты пожила с ней немножко…
— Я жила с ней много лет. Я всю свою жизнь с ней прожила.
— Я хотела сказать…
— Спасибо, миссис Густафсон. Вы мне больше не понадобитесь.
— Что, я…
Миссис Густафсон прижала к груди руку, где-то в районе сердца.
— И это после всего, что я сделала.
— Именно, — ответила Барбара.
Под брюки забирался холод, и Барбара зябко поежилась на ступеньке у черного входа, пытаясь забыть представшее ее глазам зрелище. Барбара искупала мать, жалость пронзила ее, когда она увидела ее дряблое тело. Потом Барбара уложила мать в кровать, подоткнула одеяло и выключила свет. За все это время мать не сказала ни слова. Она походила скорее на мертвую, чем на живую.
Иногда правильные решения совпадают с объективной необходимостью, говорил Линли. И в этом есть доля истины. Барбара с самого начала знала, как нужно правильно поступить, как наилучшим образом позаботиться о матери. Барбара всего лишь боялась прослыть черствой и равнодушной дочерью в мире — мире, который, как она уже успела убедиться, сам равнодушен и черств, поэтому и барахталась в своем страхе в ожидании подсказки, указания, разрешения, которые ей все равно бы никто не дал. И решение это подспудно бродило в ней. Она только никак не могла понять, что жило оно рядом с боязнью, что ее осудят.
