— Вот так. Умница. Одна пуговица. Теперь другая. Вы устроитесь и выпьете чашечку чаю. Думаю, вы не откажетесь. Может быть, с кусочком торта?
— Капуста, — выдохнула миссис Хейверс. Слово было почти неслышным, словно слабый, искаженный вскрик издалека.
Барбара приняла решение.
— Ее альбомы, — сказала она. — Миссис Фло, я забыла альбомы моей матери.
Миссис Фло подняла глаза от шарфа, который ей удалось вытянуть из пальцев миссис Хейверс;
— Вы можете привезти их позже, милая. Сразу ей все не понадобится.
— Нет. Это важно. Альбомы должны быть с ней. Она собирала… ~ Барбара запнулась, зная, что поступает глупо, чувствуя, что ей нечего объяснить. — Она мечтала о путешествиях. Она собирала открытки в альбомы. Каждый день рассматривает их. Она будет чувствовать себя одинокой и…
Миссис Фло коснулась руки Барбары:
— Милая, послушайте меня. Ваши чувства вполне естественны. Но все к лучшему. Вы должны понять.
— Нет. Плохо уже то, что я забыла свою фотографию. Я не могу оставить мать здесь без ее альбомов. Простите. Я отняла у вас время. Я все испортила. Просто… — Барбара решила, что не будет плакать из-за того, что она нужна матери и что предстоит разговор с миссис Густафсон.
Она подошла к комоду, сложила фотографии, положила их в чемодан и взяла его в руку. Достав из кармана салфетку, вытерла щеки и нос матери:
— Ладно, мам. Поехали домой.
Церковный хор пел «Господи, помилуй», когда Линли пересек Чэпл-корт и подошел к часовне, которая вместе с аркадой составляла большую часть западной стороны Чэпл-корта. Хотя часовня была возведена явно для того, чтобы наслаждаться ее видом от Миддл-корта, в восемнадцатом столетии ее окружили кольцом университетских строений.
Свет горел в сооружении из светло-серого песчаника, которое, хотя и не было построено Реном
[8]
, стало памятником его пристрастию к классическим формам. Фасад часовни возносился над центром аркады, состоявшей из четырех коринфских колонн, которые поддерживали изогнутый фронтон с часами и куполом в форме фонаря. С колонн свисали декоративные гирлянды. По обе стороны часов блестели слуховые окна. Все элементы часовни представляли собой воплощение классического идеала Рена — симметрии. Наиболее эффектно она выглядела ночью, когда туман с реки вился вокруг низкой стены и окутывал колонны. Но и при свете солнца зрелище было величественным.
Словно для подтверждения этой мысли, раздался звук трубы. В холодном ночном воздухе он звучал чисто и нежно. Когда Линли распахнул дверь часовни в юго-восточной части здания, без удивления заметив, что средний вход был не чем иным, как архитектурным элементом, непригодным для использования, хор ответил на трубный призыв очередным «Господи, помилуй». Линли вошел в часовню.
По всей высоте сводчатых окон, поднимавшихся к гипсовому уступчатому карнизу, стены были отделаны панелями из золотистого дуба, под которыми лицом к единственному центральному проходу стояли такие же скамейки. На них сидели участники университетского хора, пристально следя за единственной девушкой-трубачом, которая стояла у подножия алтаря и заканчивала игру. Она казалась совсем маленькой на фоне позолоченного барочного алтаря с изображением Иисуса, воскрешающего Лазаря из мертвых. Девушка опустила свой инструмент, увидела Линли и улыбнулась ему. В это время хор затянул последнее «Господи, помилуй». Последовало несколько громких органных аккордов. Руководитель хора быстро делал заметки.
— Альты никуда не годятся, — сказал он, — сопрано кричат, как совы. Теноры воют, как собаки. Остальные зачет. В это же время завтра вечером, пожалуйста.
Хор дружно застонал. Руководитель не обратил на это никакого внимания, заткнул карандаш в пучок черных волос и произнес:
— Но труба превосходна. Спасибо, Миранда. На сегодня все, дамы и господа.
Когда группа начала расходиться, Линли прошел по проходу к Миранде Уэбберли, которая протирала трубу и убирала ее в футляр.
— Ты изменила джазу, Рэнди, — заметил он. Миранда резко подняла голову. Взметнулся хохолок вьющихся рыжих волос.
— Ничуть! — ответила она.
Линли отметил, что Миранда была одета, как обычно, в свободный густо-лиловый спортивный костюм, который, как она надеялась, удлинит ее полноватую коренастую фигуру и сделает темнее ее слишком светлые глаза.
— По-прежнему в обществе любителей джаза?
— Точно. У нас будет концерт в среду вечером в Тринити-Холл. Вы придете?
— Обязательно. Миранда ухмыльнулась:
— Хорошо. — Она захлопнула крышку футляра и поставила его на край скамьи. — Отец звонил. Он сказал, что сегодня вечером притащится кто-нибудь из его людей. Почему вы один?
— Сержант Хейверс улаживает личные дела. Она приедет позже. Думаю, завтра утром.
— Гмм. Ладно. Хотите кофе или что-нибудь еще? Наверное, вы захотите поговорить. Столовая еще открыта. Или мы можем пойти в мою комнату. — Несмотря на невинность последней фразы, Миранда покраснела. — Я имею в виду, если вы захотите поговорить наедине.
Линли улыбнулся:
— В твою комнату.
Миранда надела огромную куртку, бросив через плечо «Спасибо, инспектор», когда Линли помог ей, обернула вокруг шеи шарф и подняла футляр с трубой.
— Отлично. Теперь вперед. Я в Нью-корте. — И направилась к выходу.
Вместо того чтобы пересечь Чэпл-корт и пройти привычным путем между восточным и южным зданиями («Их называют „Берлоги Рэндольфа“, — сообщила Миранда. — По имени архитектора. Ужасные, не правда ли?»), она повела Линли вдоль аркады к северному проходу. Они преодолели несколько ступенек, прошли по коридору, через пожарный выход, по другому коридору, через другой пожарный выход и опять по ступенькам. Все время Миранда болтала.
— Я еще не разобралась в своем отношении к случившемуся с Еленой, — сказала она. Эти слова казались продолжением разговора, который она вела наедине с собой большую часть дня. — Я все время думаю, что должна была бы испытывать ярость, злость или горе, но пока ничего не почувствовала. Только вину за то, что я ничего этого не испытываю, и отвратительное сознание того, что этим будет заниматься папа, конечно, через вас, а это делает меня свидетелем. Как ужасно! Я ведь христианка. Разве я не должна скорбеть о ней? — Миранда не ждала ответа Линли. — Понимаете, главная проблема в том, что я до сих пор не могу поверить, что Елена мертва. Я не видела ее вчера вечером. Не слышала, как она уходила сегодня утром. В этом суть того, как мы жили, поэтому мне все кажется таким обыденным. Возможно, если бы я обнаружила ее или если бы она была убита в своей комнате и наша служительница, убирающая постели, нашла ее и с криком прибежала ко мне, — вроде как в кино, понимаете? — тогда бы я видела, знала и испытывала бы какие-нибудь чувства. Меня беспокоит, что я ничего не чувствую. Неужели я превращаюсь в камень? Неужели мне все равно?
