Линли подумал, что это утопический идеал, совершенно невозможный, потому что, когда распадается семья, всегда страдают чувства. Далее если развод был единственным способом восстановить душевную гармонию, именно в этом порыве к душевной гармонии гнездились самые злостные споры чувства вины. Большинство людей, и Линли вынужден был признать, что является одним из них, строят свою жизнь в соответствии с иудейско-христианскими традициями, согласно которым они не имеют права на личное счастье, не подчиненное счастью их ближних. То, что мужчины и женщины на самом деле ведут жизнь, полную тихого отчаяния, в конечном итоге совершенно не принимается во внимание. Поскольку, посвящая себя ближним, они добиваются одобрения тех, кто, испытывая такое же тихое отчаяние, делает то же самое.
Для Энтони Уивера ситуация сложилась еще хуже. Чтобы восстановить душевную гармонию, к которой, по мнению общества, он вообще не имел права стремиться, он покончил с браком. Чувство вины из-за развода усугублялось тем, что, убегая от несчастливой жизни, он не просто оставлял маленького ребенка, который его любил и зависел от него. Он оставлял ребенка-инвалида. Впрочем, он в любом случае проиграл бы. Сохрани он брак и посвяти свою жизнь дочери, он бы чувствовал себя несчастным, но благородным. Попытавшись обрести душевную гармонию, он получил взамен чувство вины; и сам считал себя себялюбивым и ничтожным.
При близком рассмотрении чувство вины оказывалось основным катализатором различных видов человеческой преданности. Линли задался вопросом, не оно ли крылось за преданностью Уивера дочери. По его собственному мнению, он совершил грех. Против жены, Елены и самого общества. Пятнадцать лет он ощущал свою вину. Забота о Елене, облегчение ее жизни, стремление завоевать ее любовь были, очевидно, единственным способом искупления. Линли почувствовал жгучую жалость при мысли о страстном стремлении человека получить доказательство того, что он вновь отец своей дочери. Он не знал, собрался ли Уивер с духом и нашел ли время спросить Елену, действительно ли для получения ее прощения необходимы такие крайние меры и такие душевные муки.
— Не думаю, что он по-настоящему знал ее, — повторил Адам.
Линли подумал, что, возможно, Уивер даже не знал себя. Он поднялся.
— Когда вы ушли отсюда вчера вечером после звонка доктора Уивера?
— Вскоре после девяти.
— Вы заперли дверь?
— Конечно.
— А в воскресенье вечером? Вы всегда запираете?
— Да. — Адам кивнул на сосновый стол и оборудование на нем — компьютер, два принтера, дискеты и документы. — Все это стоит целое состояние. Дверь кабинета на двойном замке.
— А другие двери?
— Главная дверь запирается, а двери подсобки и спальни нет.
— Вы когда-нибудь пользовались текстофоном, чтобы связаться с Еленой в ее комнате? Или в доме доктора Уивера?
— Иногда.
— Вы знали, что Елена бегала по утрам?
— С миссис Уивер. — Адам скорчил гримасу. — Доктор Уивер не разрешал ей бегать одной. Она не любила, когда миссис Уивер тащилась за ней, но они брали собаку, и она с этим мирилась. Она любила собаку. И любила бегать.
— Да, — задумчиво произнес Линли, — как и многие люди.
Он кивнул на прощание и вышел из комнаты. За дверью на лестнице, высоко подняв коленки и склонившись над открытым учебником, сидели две девушки. Они даже не взглянули на проходившего мимо Линли, но немедленно замолчали и заговорили вновь только тогда, когда он спустился на первый этаж. Линли услышал голос Адама Дженна «Кэтрин, Кили, можете заходить» и шагнул в прохладный осенний полдень.
Он бросил взгляд через Айви-корт на кладбище, вспоминая о своей встрече с Адамом Дженном, размышляя, что значит оказаться между отцом и дочерью, недоумевая, что означало резкое «Нет!», когда Линли спросил молодого человека, подходили ли они с Еленой друг другу. Но он по-прежнему не узнал ничего нового о визите Сары Гордон в Айви-корт.
Линли взглянул на часы. Было начало третьего. Хейверс будет занята с кембриджской полицией. У него достаточно времени, чтобы добраться до острова Крузо. Это даст ему хотя бы минимальную информацию. И Линли отправился переодеться.
Глава 9
Энтони Уивер уставился на скромную табличку с именем на столе — П.Л. Бек, директор похоронного бюро, и ощутил прилив искренней благодарности. Главный офис был совсем не похож на похоронную контору, насколько это позволял хороший вкус, и хотя теплые осенние тона и удобная мебель не давали Уиверу забыть об обстоятельствах, которые привели его сюда, обстановка по крайней мере не усугубляла горя мрачными декорациями, записанной на магнитофон органной музыкой и присутствием печальных служащих, одетых в черное.
Рядом с Уивером сидела Глин, сцепив руки на коленях, плотно прижав ступни к полу; ее голова и плечи словно окаменели. Она не смотрела на него.
Вняв ее настойчивым просьбам в течение утра, Уивер отвел ее в полицейский участок, где, несмотря на все его объяснения, она рассчитывала увидеть тело Елены. Когда ей сказали, что тело отправили на вскрытие, Глин потребовала разрешить ей присутствовать на процедуре. И когда с испугом и мольбой на лице, обращенном в сторону Энтони, дежурная женщина-констебль, извиняясь, мягко объяснила, что это просто невозможно, что это не разрешено, что в любом случае вскрытие производится в другом месте, а не в полицейском участке, и даже если оно бы и производилось здесь, то члены семьи… —Глин закричала:
— Я ее мать! Она моя! Я хочу ее видеть!
Кембриджские полицейские не были бездушными людьми. Они быстро отвели Глин в конференц-зал, где взволнованная молодая секретарша пыталась напоить ее минеральной водой, от которой та отказалась. Вторая секретарша принесла чашку чаю. Дорожный инспектор предложил аспирин. И пока в спешном порядке звонили полицейскому психологу и офицеру по связям с общественностью, Глин продолжала просить показать ей Елену. Голос у нее был напряженный и пронзительный. Лицо одеревенело. Когда ее просьбу не выполнили, она начала кричать.
Будучи свидетелем всего этого, Энтони только испытывал все возрастающее чувство стыда. Стыда за Глин, потому что она устраивала унизительную сцену на людях. Стыда за себя, потому что он стыдился ее. Поэтому, когда Глин накинулась на него и принялась обвинять его в том, что он из эгоизма не хочет опознать тело своей собственной дочери, как же им тогда узнать, что это именно Елена Уивер, если матери не разрешают совершить опознание, матери, которая дала ей жизнь, матери, которая любила ее, которая воспитала ее одна, — слышите меня, подонки, одна: он не имел к нам никакого отношения после того, как ей исполнилось пять, потому что он получил все, что хотел, свою бесценную свободу, поэтому дайте мне ее увидеть, дайте мне увидеть ее! — Энтони подумал: я бесчувственное дерево. Ее слова не трогают меня. Хотя его твердая решимость не обращать внимания на оскорбления удерживала его от того, чтобы нанести ответный удар, она не могла удержать его мозг от путешествия во времени, от перебирания в памяти событий в попытке вспомнить, если не понять, какие силы когда-то свели его с этой женщиной.
