— Ей известно, что у вас есть ключи?
— Да.
— В качестве меры предосторожности?
— По-видимому.
— Вы часто ими пользуетесь? Во время вашего вечернего объезда?
— Как правило, нет.
Линли увидел, что Сент-Джеймс задумчиво смотрит на констебля, сдвинув брови и выставив вперед подбородок.
— Немного рискованно было, согласитесь, входить вот так ночью к ней в коттедж. А вдруг вы застали бы ее в постели с мистером Сейджем?
У Шеферда напряглись скулы, но он искренне ответил:
— Тогда бы я сам его убил.
Глава 8
Первые четверть часа Дебора провела в церкви Св. Иоанна Крестителя. Она прошла по центральному проходу к алтарю, проводя пальцем в перчатке по завиткам, украшавшим каждую скамью. По другую сторону кафедры одна из них была сделана в виде ложи и отделена от остального пространства воротами из колонн в виде ячменных леденцов, на каждой колонне, на маленькой бронзовой табличке виднелись почерневшие буквы «Таунли-Янг». Дебора подняла щеколду и вошла внутрь, удивляясь, что есть люди, которые поддерживают неприятный стародавний обычай отгораживаться от тех, кого считают ниже себя по социальному положению.
Она села на узкую скамью и огляделась. Воздух здесь был спертым и холодным, изо рта шел пар, когда она выдохнула, он превратился в белый шар, а потом рассыпался будто облачко на ветру. Рядом, на колонне висела доска с гимнами, которые пели во время предыдущей службы. Номер 388 был верхним, и она почему-то открыла лежащий на скамье молитвенник и прочла:
Христе Господи, ты, что в сердце своем несешь
Тяжесть нашего стыда и греха,
И теперь с высоты снисходишь, чтобы разделить
Битвы наши и страхи внутри нас.
После чего ее взгляд упал на
Что мы можем заботиться, как и ты,
Об убогих и хромых, о глухих и слепых
И своей волей делить, как и ты,
Все горести людские.
К горлу подступил ком.
Она уставилась на эти слова, будто они были написаны как раз для нее. Что было не так. Что было не так.
Она захлопнула книгу. Слева от кафедры на металлическом стержне висел флаг, она рассмотрела и его. На вылинявшем синем поле было вышито желтыми буквами «Уинсло». Под ним нашиты буквы «Церковь Св. Иоанна Крестителя», из некоторых букв торчали пучки ниток, словно снег на колокольне или на циферблате. Ей стало любопытно, в каких случаях вывешивают этот флаг, видел ли он когда-нибудь свет дня, сколько ему лет, кто его сделал и зачем Ей представилась пожилая прихожанка, придумавшая рисунок, работавшая иглой во славу Божию, делая приношение месту Его поклонения Долго ли она трудилась? Какие нитки она взяла для букв? Помогал ли ей кто-нибудь? Знал ли кто-нибудь об этом? Хранит ли кто-то из прихожан историю этой церкви?
Такие вот игры, подумала Дебора. Какими усилиями она держала свой рассудок? Насколько важно ей было ощутить покой, который приносило посещение церкви и общение с Богом.
Она пришла сюда не ради этого. Она пришла, потому что прогулка в конце дня по Клитероской дороге вместе с мужем и его ближайшим другом, ее бывшим любовником, отцом ее ребенка, которого она могла бы родить — и никогда бы не родила, — показалась ей лучшим способом избежать ощущения, что ее предали.
Притащился в Ланкашир под ложным предлогом, подумала она про себя, усмехнувшись, она, которая и была в конечном счете предательницей.
Она обнаружила пачку бумаг по усыновлению, спрятанных между его пижамой и носками, и ощутила негодование при мысли о его обмане и вторжении в их время, удаленное от реальной лондонской жизни. Когда она швырнула бумаги на комод, муж пробормотал, что он хотел поговорить об этом. Ему, видите ли, показалось, что они тут выяснят все свои проблемы.
А что, собственно, выяснять. Говорить об этом все равно что начинать спор, который кружится подобно циклону, набирает скорость и энергию от недоразумений, несет разрушение от слов, которые швыряют в гневе и стремлении оправдаться. Семья — это не кровь, говорил он весьма разумно, так как Господь свидетель, что Саймон Алкурт-Сент-Джеймс был человеком науки, школяром и воплощением рассудительности. Семья — это люди, Дебора. Люди, соединенные между собой независимо от времени, условий и опыта. Мы образуем наши связи, отдавая и принимая эмоции, все сильней чувствуя потребности другого, поддерживая друг друга. Привязанность ребенка к родителям не связана с тем, кто произвел его на свет. Она приходит оттого, что он живет день за днем с ними, они его кормят, направляют, оттого, что рядом с ним есть кто-то — кто-то, совместимый с ним, — кому он может доверять. Ты знаешь это. Знаешь.
Не так, все не так, хотелось ей сказать, она уже чувствовала набегающие на глаза слезы, которые ненавидела, потому что они ограничивали ее способность говорить.
Тогда что же? Скажи мне. Помоги мне понять. Мой… он не будет… твой. Он не будет наш. Неужели ты не можешь это понять?
Он смотрел на нее молча несколько мгновений, не для того, чтобы наказать отстранением, как она когда-то истолковала его молчание, а для того, чтобы обдумать все и решить проблему. В процессе предпринятых действий он будет учитывать ее рекомендации, если ей хочется, чтобы он тоже рыдал, подтверждая тем самым, что понимает ее скорбь.
Поскольку он никогда бы такого не сделал, она не могла сказать ему то последнее, невыразимое. Она не говорила это даже себе. Ей не хотелось чувствовать горе, которое сопровождало бы ее слова. И она боролась против них, когда они вторгались в ее сознание, прогоняла, восставая против самых сильных его сторон: он никогда не сдавался под натиском обстоятельств, принимал жизнь такой, какая она есть, и подчинял своей воле.
Тебе совершенно все равно, вот что она ему скажет. Это для тебя ничего не значит. Ты не хочешь меня понять.
Как удобен такой аргумент-циклон.
Утром она ушла на прогулку, чтобы избежать стычек. На вересковой пустоши, где ветер хлестал лицо, спотыкаясь о неровности почвы, увертываясь от случайных колючек утесника и топча побуревший от холода вереск, она забыла почти обо всем, кроме самой ходьбы.
Но тихая церковь не давала ей возможности отвлечься. Она могла разглядывать памятные надписи, наблюдать, как в меркнущем свете дня темнеют краски за окнами, читать бронзовые Десять Заповедей, образовавших заалтарный экран, и решать, сколько из них она уже нарушила. Она могла провести ногой по покоробившемуся от старости полу возле скамьи Таунли-Янгов и пересчитать дыры от моли, испещрившие красный покров на кафедре. Она могла любоваться старинным потолком с подбалочниками, искусной резьбой на деревянном распятии и балдахине. Могла слушать колокола. Но не могла заглушить в себе голос совести, который говорил правду и заставлял к ней прислушиваться.
