Прибрежные заросли и ольховник правого берега были уже
недалеко, так недалеко, что Лютик почувствовал, как желудок опускается у него
вниз, аж до самого седла. Он прекрасно понимал, что посередине реки, увязнувший
в водорослях, он представляет собой прекрасную, не позволяющую промахнуться
мишень. Глазами воображения он уже видел изгибающиеся дуги луков,
напружинивающиеся тетивы и острые наконечники нацеленных в него стрел.
Он стиснул икрами бока коня, но Пегас начихал на это. Вместо
того чтобы пойти быстрее, конь остановился и задрал голову. Яблоки будущих
удобрений шлепнулись в воду. Лютик протяжно застонал.
– Смельчак, – пробормотал он, прикрывая
глаза, – не смог форсировать бурлящих порогов. Погиб геройской смертью,
пронзенный бесчисленными стрелами. Навечно поглотила его темно-синяя тонь,
взяли в свои объятия водоросли, зеленые, как нефриты. Пропал по нему след
всякий, осталось только конское говно, уносимое стремниной к далекому синему
морю…
Пегас, которому, видимо, полегчало, без принуждения пошел
резвее, а на прибрежной, свободной от водорослей быстрине даже позволил себе
взбрыкнуть, в результате чего целиком вымочил Лютику ботинки и штаны. Поэт
этого даже не заметил – картина нацеленных ему в живот стрел не покидала его ни
на мгновение, а ужас ползал по спине и затылку словно огромная, холодная и
скользкая пиявка. Потому что за ольховником, меньше чем в ста шагах, за сочной
зеленой полосой трав вздымалась из вереска отвесная, черная, грозная стена
леса.
Брокилон.
На берегу, в нескольких шагах ниже по течению, белел конский
скелет. Крапива и очереты проросли сквозь клетку ребер. Валялось там еще
немного других костей, поменьше, не похожих на конские. Лютик вздрогнул и
отвернулся.
Подгоняемый пятками мерин с плеском и хлюпаньем выбрался на
прибрежное болото, тина противно засмердела. Лягушки ненадолго прекратили
музицировать. Стало очень тихо. Лютик прикрыл глаза. Больше он уже не декламировал,
не импровизировал. Остался только холодный, отвратительный страх, ощущение
сильное, но совершенно лишенное творческих посылов.
Пегас застриг ушами и бесстрастно пошлепал в сторону Леса
Дриад, который многие именовали Лесом Смерти.
«Я пересек границу, – подумал поэт. – Сейчас все
решится. Пока я был у реки и в реке, они еще могли проявлять великодушие. Но
теперь… Теперь я – пришелец, чужак, незваный-непрошеный. Как и тот, чьи
косточки… От меня тоже может остаться лишь скелет… Предостережение очередным…
Если дриады здесь… Если они за мной наблюдают…»
Он вспомнил турниры лучников, ярмарочные конкурсы и
стрелецкие смотры, соломенные щиты и манекены, утыканные и разорванные
наконечниками стрел. Что чувствует человек, в которого попала стрела? Удар?
Боль? А может… ничего?
Дриад либо не было поблизости, либо они еще не решили, как
поступить с одиноким всадником, который, сказать по правде, хоть и подъехал к
лесу физически живой, целый и невредимый, но зато полумертвый от страха. Путь к
деревьям преграждала поросшая кустарником, ощетинившаяся корнями и ветками
путаница бурелома, но у Лютика и без того не было ни малейшего желания
подъезжать к самой опушке и уж тем более углубляться в лес. Он мог принудить
себя к риску, но не к самоубийству.
Очень медленно слез с седла, привязал поводья к торчащему
вверх корню. Обычно он так не делал – Пегас, как правило, не удалялся от
хозяина. Однако Лютик не мог сказать, как конь поведет себя, услышав свист и
жужжание стрел. До сих пор ни у него, ни у Пегаса не было оказии привыкнуть к
таким звукам.
Он снял с луки седла лютню, уникальный, высокого класса
инструмент с изящным грифом. «Презент от эльфки, – подумал он, поглаживая
инкрустированное дерево. – Может случиться, что он вернется к Старшему
Народу… Разве что дриады положат его рядом с моим трупом…»
Невдалеке лежало древнее, поваленное ветром дерево. Поэт
присел на ствол, опер лютню о колено, облизнул губы, вытер вспотевшие ладони о
штаны.
Солнце клонилось к закату. Над Ленточкой вздымался туман,
серо-белым покрывалом затягивая луга. Становилось прохладнее. Прокурлыкали и
улетели журавли, осталось лишь кваканье лягушек.
Лютик ударил по струнам. Раз, другой, третий. Покрутил
колки, настроил инструмент и начал играть. А потом запел.
Yviss, m’evelienn vente caelm en tell
Elaine Ettariel Aep cor me lode deith ess’viell
Yn blath que me darienn Aen minne vain tegen a me
Yn toin av muireann que eveigh e aep llea…
Солнце скрылось за лесом. В тени гигантских деревьев
Брокилона сразу же стало сумрачно.
L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell
Elaine Ettariel,
Aep cor…
Нет, он не услышал. Он почувствовал присутствие.
– N’te mire daetre. Sh’aente vort.
– Не стреляй, – прошептал он, не
оглядываясь. – N’aen aespar a me… Я пришел с миром…
– N’ess a tearth. Sh’aente.
Он послушался, хотя пальцы озябли и занемели на струнах, а
песня с трудом пробивалась из горла. Но в голосе дриады не слышалось
враждебности, а он, черт побери, был профессионалом.
L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell,
Elaine Ettariel,
Aep cor aen tedd teviel e gwen
Yn blath que me darienn
Ess yn e evellien a me
Que sh’aent te caelm a’veann minne me stiscea…
На этот раз он позволил себе глянуть через плечо. То, что
притаилось около ствола, очень близко, напоминало обмотанный плющом куст. Но
это был не куст. У кустов не бывает таких огромных горящих глаз.
Пегас тихо фыркнул, и Лютик понял, что у него за спиной, в
темноте кто-то поглаживает коня по ноздрям.
– Sh’aente vort, – снова попросила приткнувшаяся
за его спиной дриада. Голос напоминал шум листвы, по которой скатываются
капельки дождя.
– Я… – начал он, – я… Я друг ведьмака
Геральта… Я знаю, что Геральт… Что Gnynbleidd находится у вас в Брокилоне. Я
приехал…
– N’te dice’en. Sh’aente, va.
– Sh’aent, – мягко попросила из-за его спины
другая дриада, чуть ли не одновременно с третьей. И, кажется, четвертой. Он не
был уверен.
– Yea, sh’aente, taedh, – проговорило серебристым
звучным голосом то, что еще минуту назад казалось поэту березкой, растущей в
нескольких шагах от него. – Ess’laine… Taedh… Ты петь… Еще об Эттариэль…
Да?
Он так и сделал.
Любить тебя – вот жизни цель,
Бесспорная, как смерть,
Прекрасная Эттариэль!
