– И ни один чародей не продумал все случившееся заново?
Даже после того как Нильфгаард убивал и жег все и вся в Аэдирне, ни один из них
не бросил Вильгефорца, не присоединился к Филиппе?
– Ни один.
Геральт молчал долго. Наконец очень тихо сказал:
– Не верю. Не верю, чтобы никто не отрекся от
Вильгефорца, когда истинные причины и последствия его предательства вылезли
наружу. Я, как всем известно, наивный, неразумный и анахроничный ведьмак. Но я
по-прежнему не верю, чтобы ни у одного чародея не проснулась совесть.
Тиссая де Врие поставила тщательно отработанную,
замысловатую подпись под последней фразой письма. Подумав, добавила рядом
идеограмму, означающую ее истинное имя. Имя, которого никто не знал. Имя,
которым она не пользовалась очень-очень давно. С тех пор как стала чародейкой.
«Жаворонок».
Отложила перо. Старательно, ровненько, точно поперек исписанного
листа пергамента. Долго сидела неподвижно, уставившись в красный шар заходящего
солнца. Потом встала. Подошла к окну. Какое-то время глядела на крыши домов.
Домов, в которых в это время укладывались спать обычные люди, утомленные своей
обычной человеческой жизнью и трудами, полные обычного человеческого
беспокойства о судьбах, о завтрашнем дне. Чародейка взглянула на лежащее на
столе письмо. Письмо было адресовано обычным людям. То, что большинство обычных
людей не умело читать, значения не имело.
Остановилась перед зеркалом. Взбила волосы. Стряхнула с
буфов рукава несуществующую пылинку. Поправила на декольте ожерелье из шпинели.
Подсвечники у зеркала стояли неровно. Видимо, служанка
трогала их и переставляла во время уборки. Служанка. Обычная женщина. Обычный
человек с глазами, полными страха перед наступающим. Обычный человек,
затерявшийся в полотнищах времён презрения. Обычный человек, пытающийся обрести
надежду и уверенность в завтрашнем дне в ее, чародейки, словах…
Обычный человек, доверие которого она не оправдала.
С улицы донеслись звуки шагов, стук тяжелых солдатских
сапог. Тиссая де Врие даже не вздрогнула, не повернула головы. Ей было
безразлично, чьи это шаги. Королевского солдата? Прево с приказом арестовать
предательницу? Наемного убийцы? Палача, подосланного Вильгефорцем? Ее это не
интересовало.
Шаги утихли в отдалении.
Подсвечники у зеркала стояли неровно. Чародейка подровняла
их, поправила салфетку так, чтобы угол оказался точно посредине, симметрично
четырехугольным подставкам подсвечников. Сняла с рук золотые браслеты и
ровненько положила их на разглаженную салфетку. Глянула критично, но не нашла
ни малейшего изъяна. Все лежало ровно, аккуратно. Как и должно было лежать.
Она отворила ящик комода, вынула из него короткий стилет с
костяной ручкой.
Лицо у нее было гордое и неподвижное. Мертвое.
В доме стояла тишина. Такая тишина, что можно было услышать,
как на столешницу падают лепестки увядающего тюльпана.
Красное как кровь солнце медленно опустилось на крыши домов.
Тиссая де Врие села на стоящее у стола кресло, задула свечи, еще раз поправила
лежащее поперек письма перо и перерезала себе вены на обеих руках.
Утомление от полного дня езды и впечатлений дало о себе
знать. Лютик проснулся и понял, что заснул, скорее всего захрапел на полуслове
во время рассказа. Пошевелился и чуть не скатился с кучки веток – Геральта уже
не было рядом, и он не уравновешивал подстилки.
– Так на чем… – Лютик откашлялся, сел. – На
чем же я вчера остановился? Ага, на чародеях… Геральт? Где ты?
– Здесь, – отозвался ведьмак, едва различимый в
темноте. – Продолжай. Ты собирался сказать об Йеннифэр.
– Послушай. – Поэт точно знал, что о названной
персоне не имел ни малейшего намерения упоминать даже мимоходом. – Я,
верно, ничего…
– Не ври. Я тебя знаю.
– Если ты меня так хорошо знаешь, – занервничал
трубадур, – то на кой ляд добиваешься, чтобы я говорил? Зная меня как
фальшивый шелонг, ты должен знать также, почему я промолчал, почему не повторяю
дошедших до меня сплетен! Ты должен был бы додуматься, что это за сплетни и
почему я хочу тебя от них избавить!
– Que suecc’s? – Одна из спящих рядом дриад
вскочила, разбуженная его возбужденным голосом.
– Прости, – тихо сказал ведьмак. – Ты тоже.
Зеленые фонарики Брокилона уже погасли, лишь немногие еще
слабо тлели.
– Геральт, – прервал молчание Лютик. – Ты
всегда утверждал, будто стоишь в стороне, будто тебе все едино… Она могла
поверить. И верила, когда вместе с Вильгефорцем начала эту игру…
– Довольно, – прервал Геральт. – Ни слова
больше. Когда я слышу слово «игра», мне хочется кого-нибудь убить. Давай свою
бритву. Надо же наконец побриться.
– Сейчас? Еще темно…
– Для меня никогда не бывает темно. Я – монстр.
Когда ведьмак вырвал у него из руки кошелек с туалетными
принадлежностями и направился к реке, Лютик почувствовал, что сонливость как
рукой сняло. Небо уже начинало светлеть. Поэтому он отошел в лес, осторожно
проходя мимо спящих, прижавшихся друг к другу дриад.
– Ты к этому причастен?
Он вздрогнул и обернулся. У опирающейся о ствол дриады
волосы серебрились, это было видно даже в утреннем полумраке.
– Отвратительная картинка, – сказала она,
скрещивая руки на груди. – Человек, который все потерял. Знаешь, певун,
это любопытно. В свое время мне казалось, что всего потерять нельзя, что всегда
что-то, да остается. Всегда. Даже во времена презрения, когда наивность может
отыграться самым чудовищным образом, нельзя потерять все. А он… Он потерял
несколько кварт крови, возможность нормально ходить, частично власть над левой
рукой, ведьмачий меч, любимую женщину, чудом найденную дочь, веру… Но, подумала
я, но ведь что-то должно было у него остаться? Я ошибалась. У него уже нет
ничего… Даже бритвы.
Лютик молчал. Дриада не шелохнулась.
– Я спросила, ты причастен к этому? – продолжила
она после недолгого молчания. – Но, видимо, спросила напрасно. Конечно,
причастен. Ты же его друг. А если у тебя есть друзья и все-таки ты все теряешь,
значит, виноваты друзья. В том, что сделали, и в том, чего не сделали. В том,
что не знали, что следует сделать.
– А что я мог? – шепнул он. – Что я мог
сделать?
– Не знаю.
– Я сказал ему не все…
– Это так.
– Я ни в чем не виноват.
