– Таким образом, наконец-то у меня посветлело в голове.
Я имею в виду Рейневана. Теперь я знаю все. Хоть и незаконнорожденный, но кровь
пястовская. Сын епископский. Любимец князей. Родственник Ностицей. Племянник
схоластика вроцлавской колегиаты. Сыновьям богатеев – товарищ по учебе. К тому
же, будто всего этого мало, успешно практикующий медик, чуть ли не чудотворец,
ухитрившийся заработать благорасположение власть имущих. А от чего же это он
вылечил вас, преподобный отец Якуб? От какого, любопытствую, недуга?
– Недуги, – холодно ответил плебан, – не тема
для обсуждения. Так что скажу без подробностей: вылечил.
– Такого человека, – добавил бургомистр, –
нельзя травить. Жаль, если такой погибнет от кровной мести только потому, что
однажды забылся, очарованный парой прекрасных, стал-быть, глазок. Так пусть же
продолжает служить обществу. Пусть лечит, коли умеет…
– Даже, – фыркнул Гофрихтер, – используя
пентаграмму на полу?
– Ежели это лечит, – серьезно сказал Галль, –
ежели помогает, ежели успокаивает боль, то даже. Такие способности – дар Божий.
Господь одаряет ими по своей воле и по ему одному известному намерению. Spiritus
flat, ubi vult
[45]
Пути Господни неисповедимы.
– Аминь, – подсуммировал бургомистр.
– Короче говоря, – не сдавался Гофрихтер, –
такой человек, как Рейневан, виновным быть не может? Об этом речь? Э?
– Кто невинен, – ответствовал с каменным лицом
Якуб Галль, – пусть первым бросит камень. А Бог всех нас рассудит.
Некоторое время стояла тишина, настолько глубокая, что
слышен был шелест крыльев ночных бабочек, бьющихся в окна. Со Свентоянской
улицы донесся протяжный и певучий голос городского стражника.
– Итак, подводим итог. – Бургомистр выпрямился за
столом так, что уперся в него животом. – Балаган в граде нашем Олесьнице
устроили братья Стерчи. В материальном уроне и телесных повреждениях, возникших
на рынке, виноваты Стерчи. В потере здоровья и, не приведи Господи, смерти его
преподобия приора Штайнкеллера виноваты братья Стерчи. Они, и только они.
Случившееся с Никласом фон Стерча было, стал-быть, прискорбной случайностью.
Так я и изображу события князю, когда он вернется. Все согласны?
– Согласны.
– Consensus omnium.
[46]
– Concordi voce.
[47]
– A если Рейневан где-нибудь объявится, – добавил
после минутного молчания плебан Галль, – то я советую господам тихо
изловить его и запереть. Здесь, в карцере нашей ратуши. Ради его же собственной
безопасности. Пока все не уляжется.
– Хорошо бы, – добавил Лукас Фридман, рассматривая
перстни, – сделать это побыстрее. Прежде чем обо всем узнает Таммо Стерча.
Выходя из ратуши прямо во мрак улицы Светоянской, купец
Гофрихтер уголком глаза уловил движение на освещенной луной стене башни –
передвигающийся нечеткий силуэт немного пониже окон городского трубача, но
повыше окон комнаты, в которой только что окончился совет. Взглянул, заслонив
глаза от мешавшего видеть света фонаря, который нес слуга. «Какого
черта, – подумал он и тут же перекрестился. – Что это там лазит по
стенам? Филин? Сова? Летучая мышь? А может…»
Гофрихтер вздрогнул, перекрестился снова, по самые уши
натянул куний колпак, закутался в шубу и прытко двинулся в сторону своего дома.
Поэтому так и не увидел, как большой стенолаз
[48]
распростер крылья, спустился, спорхнув с парапета, и беззвучно, словно дух,
будто ночной призрак, понесся над крышами города.
Апечко Стерча, живший на Ледней, не любил бывать в замке Штерендорф.
Причина была одна, к тому же простая: Штерендорф принадлежал Таммо фон Стерче,
главе, сеньору и патриарху рода. Либо, как говорили некоторые, тирану, деспоту
и мучителю.
В комнате было душно. И мрачно. Таммо фон Стерча не позволял
раскрывать окон, опасаясь, как бы его не продуло, ставни тоже открывать не
разрешалось, потому что свет резал глаза калеки.
Апечко был голоден. И запылен. Но некогда было ни поесть, ни
почиститься. Старый Стерча не любил ждать. И не привык потчевать гостей.
Особенно – родственников.
Поэтому Апечке оставалось только глотать слюну, чтобы
смочить горло – выпить ему, естественно, тоже не подали, – и сейчас он
излагал Таммо олесьненские события. Делал он это неохотно, но ничего не
попишешь – надо. Калека – не калека, паралитик – не паралитик, но Таммо был
главой рода. Сеньором, не спускавшим непослушания.
Старик слушал сообщение, устроившись на стуле в присущей ему
невероятно перекошенной позе. «Старый покорёженный хрыч, – подумал
Апечко. – Холерное изломанное пугало».
Причины состояния, в котором пребывал патриарх рода Стерчей,
были известны не до конца и не всем. Согласие царило только в одном – Таммо
хватил удар, когда он не в меру рассвирепел. Одни утверждали, якобы старец
взбесился, узнав, что его личный враг ненавистный вроцлавский князь Конрад
получил церковное епископское посвящение и стал наимогущественнейшей личностью
Силезии. Другие уверяли, будто трагическую вспышку вызвала невестка Анна из
Погожелья, пережарившая Таммо его любимое блюдо – гречневую кашу со шкварками. Как
там случилось «в натуре», неизвестно, однако результат был, как говорится,
налицо, и не заметить его было невозможно. После произошедшего Стерча мог
шевелить – впрочем, очень неуклюже, – только левой рукой и левой ногой.
Правое веко было всегда опущено, из-под левого, которое ему иногда удавалось
приподнять, порой пробивались слизистые слезы, а из уголка перекошенного в
кошмарной гримасе рта текла слюна. Несчастье привело также к почти полной
утрате речи, откуда и пошло прозвище старика – Хрипач.
Однако потеря способности говорить не повлекла за собой – на
что рассчитывала вся родня – потери контакта с миром. О нет. Владелец
Штерендорфа по-прежнему держал род в узде и был пугалом для всех, а то, что
хотел сказать, говорил, так как всегда на подхвате у него был кто-нибудь из
тех, кто ухитрялся понять и переложить на человеческий язык его бульканья,
храпы, гундосенье и крики. Этим кем-то, как правило, был ребенок – один из
многочисленных внучат либо правнучат Хрипача.
Сейчас в толмачах ходила десятилетняя Офка фон Барут,
которая, сидя у ног старца, наряжала кукол в цветные лоскутки.
