– Малость! – рассмеялся Хакеборн. – Эта
«малость» убережет твою задницу, братец. Вместо эшафота или застенков ты едешь
в замок Столец. Потому что там о любовных победах в Аделевой постели ты сможешь
рассказывать только стенам, а стены там ого-го! Ну что ж, посидеть-то ты
немного посидишь, но зато сохранишь голову и другие части тела. В Стольце тебя
никто не достанет, даже епископ, даже Инквизиция. Биберштайны – влиятельные
вельможи, не боятся никого, и с ними задираться никто не посмеет. Да, да,
Рейневан, тебя спасло то, что князь Ян ни в коем разе не может признать, что ты
до него крутил-вертел его метрессу.
[323]
Любовница, роскошное
поле которой пахал лишь законный супруг, это, почитай, почти что девица, а та,
что уже давала другим любовникам, – развратница. Потому что если в ее ложе
побывал Рейнмар де Беляу, то вполне мог ведь наведываться и любой другой.
– Ты очень мил. Благодарю.
– Не благодари. Я сказал, что твое амурное дельце тебя
спасло. Так на это и смотри.
«Ох, не до конца, – подумал Рейневан. – Не до
конца».
– Я знаю, о чем ты думаешь, – удивил его рыцарь. –
О том, что умряк будет еще молчаливее? Что в Сельце тебя могут отравить или
втихаря свернуть шею. Так вот – нет, ошибочно ты так думаешь, если, конечно,
думаешь. Хочешь знать почему?
– Хочу.
– Тайно заточить тебя в Стольце предложил князю сам Ян
фон Биберштайн. И князь тут же согласился. А теперь самое интересное: ты
знаешь, почему Биберштайн поспешил с такой офертой?
[324]
– Понятие не имею.
– А я имею. Потому что слух пошел по Зембицам. Об этом
его попросила сестра князя, графиня Евфемия. А она держит князя в крупном к
себе уважении. Говорят, еще с детячьих лет. Поэтому графиня на зембицком дворе
имеет такой вес. Хоть положение-то у нее никакое. Потому что какая она графиня?
Пустой титул и уважение. Она родила швабскому Фридерику одиннадцать детей, а
когда овдовела, детки выставили ее из Эттингена. Ни для кого это не тайна. Но в
Зембицах она всей своей мордой – госпожа. Ничего не скажешь.
Рейневан и не думал возражать.
– Не она одна, – продолжал после недолгого
молчания Хакеборн, – просила за тебя у господина Яна Биберштайна. Хочешь
знать, кто еще?
– Хочу.
– Биберштайна дочка, Катажина. Видать, ты ей по душе
пришелся.
– Такая высокая, светловолосая?
– Не прикидывайся глупцом. Ты же ее знаешь. Идут слухи,
что она уже раньше спасла тебя от погони. Эх, как все это удивительно
переплелось. Скажи сам, разве не ирония судьбы, комедия ошибок? Разве это не
NARRENTURM, не истинная Башня шутов?
«Это верно, – подумал Рейневан. – Самая настоящая
Башня шутов. А я… Нет, Шарлей был прав – я самый большой шут. Король дураков,
маршал глупцов, великий приор ордена кретинов».
– В башне в Стольце, – весело продолжал
Хакеборн, – ты долго не просидишь, если проявишь сообразительность.
Готовится, я знаю наверняка, большая круцьята на чешских еретиков. Дашь обет,
примешь крест, тебя и отпустят. Повоюешь. А покажешь себя в борьбе со схизмой,
так тебе простят все прегрешения.
– Есть только одно «но».
– Какое?
– Я не хочу воевать.
Рыцарь повернулся в седле, долго смотрел на него.
– Это, – спросил он язвительно, – почему бы?
Ответить Рейневан не успел. Раздался ядовитый свист и тут же
громкий хруст. Хакеборн покачнулся, схватился руками за горло, в котором,
пробив пластину горжета,
[325]
торчал арбалетный болт. Рыцарь,
обильно оплевываясь кровью, медленно наклонился назад и свалился с коня.
Рейневан видел его глаза, широко раскрытые, полные безбрежного изумления.
Потом пошло сразу много и быстро.
– Нападеееение! – крикнул армигер, выхватывая из
ножен меч. – За оружие!
В кустарнике перед ними страшно гукнуло, сверкнул огонь,
заклубился дым. Конь под одним из слуг повалился, словно громом пораженный,
придавив седока. Остальные кони поднялись на дыбы, напуганные выстрелом. Встал
на дыбы и конь Рейневана. Связанный Рейневан не сумел удержать равновесие,
упал, крепко ударившись бедром о землю.
Из кустарников вылетели конники. Рейневан, хоть и
скорчившийся на песке, сразу узнал их.
– Бей! Убивай! – орал, крутя мечом, Кунц Аулок, известный
под прозвищем Кирьелейсон.
Зембицкие стрелки дали залп из арбалетов, но все трое
безбожно промазали. Собрались бежать, но не успели, свалились под ударами
мечей. Армигер мужественно сошелся с Кирьелейсоном, кони храпели и плясали,
звенели клинки. Конец стычке положил Сторк из Горговиц, вбив армигеру в спину
бурдер.
[326]
Армигер напружинился, тогда Кирьелейсон добил его
тычком в горло.
Глубоко в лесу, в гуще, тревожно кричала напуганная сорока.
Пахло порохом.
– О, гляньте-ка, гляньте, – проговорил
Кирьелейсон, ткнув в лежащего Рейневана ботинком. – Господин Белява.
Давненько мы не виделись. Ты не радуешься?
Рейневан не радовался.
– Заждались ты тебя здесь, – посетовал
Аулок, – в слякоти, холоде и неудобствах. Ну, finis coronat opus.
[327]
Мы тебя взяли, Белява. К тому ж готового, я бы сказал, к
употреблению, уже упакованного. Ох нет, не твой это день. Не твой.
– Давай, Кунц, я садану его по зубам, – предложил
один из банды. – Он мне тогда чуть было глаз не выбил, в той корчме под
Бжегом. Так я ему теперича зубы вышибу.
– Перестань, Сыбек, – буркнул Кирьелейсон. –
Держи нервы в узде. Иди лучше и проверь, что у того рыцаря было во вьюках и
мошне. А ты, Белява, чего это так на меня свои буркалы вытаращил?
– Ты убил моего брата, Аулок.
– Э?
– Брата моего убил. В Бальбинове. За это будешь висеть.
– Дурь несешь, – холодно сказал Кирьелейсон. –
Видать, с коня-то на голову сверзился.
– Ты убил моего брата.
– Повторяешься, Белява.
– Врешь!
