– О чем речь! – махнул рукой Волошек. – Я же
сказал: по старой школярской дружбе. Эх! Это были времена! В Праге… Бывай,
Рейнмар. Bene vale.
[330]
– Bene vale, Болько.
Вскоре на тракте утих топот коней опольского кортежа,
скрылся в березняке темно-гнедой кастилец Рейневан, до недавних пор
собственность Генрика Хакеборна, тюрингского рыцаря, приехавшего в Силезию по
собственную смерть. На развилке все успокоилось, утихли крики сорок и соек.
Продолжали петь иволги…
Не прошло и часа, как первый лис принялся обгладывать голову
Кунца Аулока.
События на ведущем в Столец тракте стали – во всяком случае,
на некоторое время, – сенсацией, темой дружеских бесед и модных сплетен.
Зембицкий князь Ян несколько дней ходил хмурый, пронырливые придворные
рассказывали, что он дуется на сестру, княгиню Евфемию, иррационально
приписывая ей вину за случившееся. Разошелся также слух, будто очень крепко
получила по ушам служанка госпожи Адели де Стерча. Шла молва, что досталось ей
за веселое щебетанье и смех в то время, когда госпоже было вовсе не до смеха.
Хакеборны из Пжевоза пообещали, что убийц юного Генрика
достанут хоть из-под земли. Прелестная темпераментная Ютта де Апольда смертью
поклонника не опечалилась, как говорили, отнюдь.
Молодые рыцари организовали преследование преступников,
мотаясь от замка к замку под пение рогов и грохот подков. Преследование больше
напоминало пикник, да и результаты были тоже пикничные. В некоторых случаях
наблюдалась беременность, а затем и направление сватов. Правда, с большой
задержкой.
Зембицы навестила Инквизиция, но зачем навещала, не смогли
узнать даже самые пронырливые и жадные до сенсаций сплетники. Другие вести и
слухи доходили быстро.
Во Вроцлаве, у Святого Яна Крестителя, каноник Отто Беесс
страстно молился перед главным алтарем, благодарил Бога, опустив голову на
сложенные домиком ладони.
В Ксенгницах, селе под Любином, старенькая, вконец
сгорбившаяся мать Вальтера де Барби думала о приближающейся зиме и о голоде,
который теперь, когда она осталась без опеки и помощи, несомненно, убьет ее
перед новолунием.
В Немчи, в корчме «Под бубнами», какое-то время было очень
шумно – Вольфгер, Морольд и Виттих Стерчи, а с ними Дитер Гакст Стефан Роткирх
и Иенч фон Кнобельсдорф по прозвищу Филин орали наперебой, сквернословили,
угрожали, опрокидывая кватерку за кватеркой и гарнец за гарнцем. Подносящие
напитки слуги ежились от страха, слыша описания мук, которым выпивохи
намеревались в ближайшем будущем подвергнуть некоего Рейневана де Беляу. К утру
настроение поправило неожиданно трезвое замечание Морольда. Нет такого худа,
отметил Морольд, которое не обернулось бы добром. Раз уж Кунца Аулока дьяволы
взяли, значит, тысяча рейнских золотых Таммона Стерча останется в кармане. То
есть в Штерендорфе.
Спустя четыре дня весть дошла и до Штерендорфа.
Малолетняя Офка Барут была очень, ну, очень недовольна. И
очень зла на охмистриню.
[331]
Офка никогда не дарила
охмистриню симпатией, слишком часто ее мать пользовалась помощью охмистрини,
чтобы принудить Офку делать то, чего Офка не любила, – особенно есть кашу
и умываться. Однако сегодня охмистриня достала Офку особенно зверски – силой
оторвала от игры. Игра заключалась в бросании плоского камня на свежие коровьи
лепешки и благодаря своей простоте и доставляемой радости пользовалась
последнее время успехом у ровесников Офки, в основном отпрысков городской
стражи и челяди.
Оторванная от игры девочка ворчала, дулась и что было сил
старалась осложнить охмистрине задачу. Нарочно шла маленькими шажками, из-за
чего охмистриня вынуждена была чуть ли не еле-еле плестись. Злым фырканьем
реагировала на замечания и на все, что охмистриня говорила. Потому что все это
ее мало задевало. Она была по горлышко сыта переводом речей дедушки Таммона, у
которого в комнатах сильно воняло, впрочем, дедушка и сам вонял не меньше. Ей
было до свечки, что в Штерендорф только что приехал дядя Апеч, что дядя Апеч
привез дедушке невероятно важные новости, что именно сейчас передает их, а когда
окончит, дедушка Томмо, как всегда, пожелает много чего сказать, а кроме нее,
благородной девицы Офки, никто не понимает дедушкиных речей.
Благородной девице Офке все это было неинтересно. У нее было
только одно желание – вернуться к городскому валу и кидать плоский камень на
коровьи лепешки.
Уже на лестнице она услышала звуки, доносящиеся из комнаты
дедушки. Вести, доставленные дядей Апечей, видимо, действительно были
потрясающими и крайне неприятными. Почему что Офке еще никогда не доводилось
слышать, чтобы дедушка так рычал. Никогда. Даже когда узнал, что лучший жеребец
табуна чем-то отравился и издох.
– Вуаахха-вуаха-буххауахху-уууааха! – вырывалось
из комнаты. – Хрррохрхххих… Уаарр-рааах! О-о-о-ооо…
Потом послышался хрип.
И наступила тишина.
А потом из комнаты вышел дядя Апеч. Долго смотрел на Офку.
Еще дольше – на охмистриню.
– Прошу наготовить еды на кухне, – сказал он
наконец. – Проветрить комнату. И вызвать священника. Именно в такой
последовательности. Дальнейшие распоряжения дам, когда поем.
– Многое, – добавил он, видя угадывающий истину
взгляд охмистрини. – Здесь теперь многое изменится.
Глава 21
в которой снова появляется красный голиард и черный воз, а
на возу пятьсот с гаком гривен. И все потому, что Рейневан опять устремляется
за очередной юбкой
Около полудня дорогу ему загородил бурелом – огромное
пространство поломанных, лежащих валом стволов, доходящее до далекой стены
бора. Затор из искореженных стволов, хаос спутавшихся ветвей, исковерканных как
бы в смертной муке, вырванных из земли корней и лабиринт ям был точным
отображением того, что творилось у него в душе. Аллегорический ландшафт не
только задержал его, но и заставил задуматься.
Расставшись с князем Болеком Волошеком, Рейневан в
совершенной апатии ехал на юг, туда, куда ветер гнал валы черных туч.
Собственно, он не знал, почему выбрал именно это направление. Может, потому что
перед тем, как уехать, туда указал Волошек? Или инстинктивно выбрал дорогу,
уводящую от мест и дел, пробуждающих страх и отвращение? От Стерчей, Стшегома и
господина фон Лаасана, от Хайна фон Чирне, свидницкой Инквизиции, замка Столец,
Зембиц и князя Яна…
И Адели.
Тучи неслись так низко, что казалось, еще немного, и заденут
верхушки деревьев, стоявших за буреломом. Рейневан вздохнул.
