Ах как задели, как резанули сердце и внутренности холодные
слова князя Болека! В Зембицах ему больше нечего искать! Господи! Эти слова,
возможно, потому, что они были так безжалостно откровенны, столь правдивы,
потрясли Рейневана сильнее, чем холодный и равнодушный взгляд Адели, чем
жестокий голос, которым она науськивала на него рыцарей, чем удары, которые по
ее вине сыпались на него, чем заточение в башне. В Зембицах ему больше искать
нечего. В Зембицах, в которые он рвался, полный надежды и любви, пренебрегая
опасностями, рискуя здоровьем и жизнью. В Зембицах ему уже нечего искать!
«Значит, – подумал он, вглядываясь в путаницу корней и
ветвей, – мне уже не осталось ничего, и вместо того, чтобы убегать в
поисках утраченного, не лучше ли вернуться в Зембицы? Изыскать возможность
встретиться с глазу на глаз с неверной любовницей? Чтобы, как известный рыцарь
из баллады, который, спасая брошенную ветреной дамой перчатку, вошел в цвингер
[332]
со львами и пантерами, кинуть Адели в лицо, как кинул
перчатку тот рыцарь, горький упрек и холодное презрение? Посмотреть, как
негодница бледнеет, как смущается, как ломает руки, как опускает глаза, как
дрожат у нее губы. Да, да, пусть будет что угодно, лишь бы увидеть, как она
бледнет, как стыдится, видя презрение, порожденное собственным отступничеством.
Сделать так, чтобы она страдала! Чтобы ее изматывал стыд, мучили угрызения
совести…»
«Как же, – отозвался рассудок, – угрызения?!
Совесть! Дурак ты, вот что. Она рассмеется, прикажет снова избить тебя и
бросить в башню. А сама пойдет к князю, и они улягутся в постель, будут играть
в любовь, да что там, беситься так, что ложе начнет трястись и трещать. И не
будет там ни угрызений совести, ни сожалений. Будет смех, потому что насмешки и
издевки над наивным глупцом Рейневаном из Белявы придадут любовным забавам
вкуса и огня, словно пряная приправа».
Конь Генрика Хакеборна заржал, тряхнул головой. Шарлей,
подумал Рейневан, похлопывая его по шее, Шарлей и Самсон остались в Зембицах.
Остались? А может, сразу, как только его арестовали, двинулись в Венгрию,
довольные тем, что освободились наконец от излишних забот? Шарлей совсем
недавно расхваливал дружбу, говорил, что это штука изумительная и громадная. Но
раньше – и как же искреннее и правдивее это звучало – заявлял, что ему важны
лишь собственное удобство, собственное благо и счастье, а все остальное –
пропади пропадом. Так он говорил, и в общем…
В общем, конь снова заржал. И ему ответило ржание.
Рейневан поднял голову и успел заметить наездника на опушке
леса.
Амазонку.
«Николетта, – изумился он. – Николетта
Светловолосая! Серая кобыла, светлая коса, серая накидка. Это она, она, никаких
сомнений!»
Николетта тоже увидела его. Но вопреки ожиданиям не помахала
рукой, не окликнула весело и приветливо. Куда там! Она развернула коня и
кинулась прочь. Рейневан не стал долго раздумывать. Говоря точнее, не
раздумывал вообще.
Он ударил кастильца ногами и бросился вслед по краю
бурелома. Галопом. Ямы от вывороченных деревьев грозились поломать ноги коню, а
ездоку свернуть шею, но, как сказано, Рейневан не раздумывал. Конь тоже.
Когда он вслед за амазонкой влетел в бор, то понял, что
ошибся. Во-первых, сивый конь был не знакомой ему чистокровной и резвой кобылой,
а костлявой и неуклюжей клячей, бегущей по папоротникам тяжело и совершенно
неграциозно. Восседающая на кляче девушка никоим образом не могла быть
Николеттой Светловолосой. Смелая и решительная Николетта, то есть Катажина
Биберштайн, мысленно поправился он, не ехала бы, во-первых, на дамском седле.
Во-вторых, не сгибалась бы на нем так безобразно и не оглядывалась бы
испуганно. И не пищала бы так пронзительно. Совершенно определенно – так бы она
не пищала.
Когда наконец до него дошло, что он, словно кретин или
извращенец, гоняется по лесам за совершенно незнакомой девушкой, было уже
слишком поздно. Амазонка под грохот копыт и истошный визг выехала на поляну;
Рейневан выехал за ней. Он пытался сдержать коня, но норовистый жеребец не дал
себя остановить.
На поляне были люди, кони, целый кортежик. Рейневан заметил
нескольких пилигримов, нескольких францисканцев в коричневых рясах, нескольких
вооруженных алебардистов, толстого сержанта и запряженный парой лошадей фургон,
покрытый черным просмоленным полотном. И человека на вороном коне в бобровом
колпаке и плаще с бобровым воротником. Тот в свою очередь заметил Рейневана,
указал на него сержанту и вооруженным людям.
«Инквизитор», – с ужасом подумал Рейневан, но тут же
сообразил, что ошибся. Он уже видел эту телегу, видел этого типа в бобровом
колпаке и воротнике. О том, кто это, ему сказала Дзержка де Вирсинг на
фольварке, где останавливалась со своим табуном. Это был колектор. Сборщик
податей.
Вглядываясь в накрытую черным полотном телегу, он понял, что
видел ее и позже. Вспомнил обстоятельства и в результате тут же решил бежать.
Но не успел. Потому что, прежде чем развернул топчущегося и дергающего мордой
коня, рысью подъехали вооруженные, окружили его и отрезали от леса. Увидев, что
он попал под прицел нескольких готовых к выстрелу арбалетов, Рейневан отпустил
вожжи, поднял руки и крикнул:
– Я здесь случайно, по ошибке. Без злых намерений!
– Любой так может сказать, – ответил, подъехав,
бобровый колектор. Он смотрел угрюмо, рассматривал так внимательно и подозрительно,
что Рейневан замер, ожидая самого худшего и неизбежного. То есть того, что
колектор его узнает.
– Эй-эй! Постойте! Я этого парня знаю!
Рейневан сглотнул. Положительно, это был день восстановления
знакомств. Крикнул голиард, с которым Рейневан познакомился в раубриттерском
Кромолине, тот самый, который читал гуситский манифест, а потом вместе с
Рейневаном прятался в сырне. Немолодой, в кабате с вырезанной зубчиками
баскиной и красном рогатом капюшоне, из-под которого выглядывали вьющиеся пряди
сильно поседевших волос.
– Я хорошо знаю этого юношу, – сказал
голиард. – Он из приличной благородной семьи. Его зовут Рейнмар фон
Хагенау.
– Может, потомок, – черты лица бобрового
коллектора помягчали, – известного поэта?
– Нет. А почему он следит за нами? Идет по следу? А?
– По какому следу? – опередив Рейневана, фыркнул
красный голиард. – Слепые вы, что ли? Он же из бора выехал! Если б следил,
ехал бы по дороге, по следам.
– Хм-м-м, пожалуй, верно. Так вы его знаете?
– Как аминь в пачеже, – весело подтвердил голиард. –
Я же его имя знаю. А он знает, что меня зовут Тибальт Раабе. Ну, господин
Рейнмар, скажи, как меня зовут?
– Тибальт Раабе.
– Ну, видите!
