– А что пишет Августин, Doctor Ecclesiae в «De civitate
Dei»? – воскликнул один из паломников, демонстрируя свою начитанность,
довольно неожиданную, поскольку цвет его носа свидетельствовал скорее об иных
пристрастиях. – Так вот, речь там идет о войне справедливой. А что может
быть более справедливым, нежели война с нехристями и ересью? Не мила ли такая
война Богу? Не мило ли Ему, когда кто-то убивает Его врагов?
– А Иоанн Златоуст, а Исидор что пишут? – закричал
другой эрудит с таким же красно-сизым носом. – А святой Бернад Клеровский?
Велят убивать еретиков, мавров и безбожников. Вепрями именует их, нечистыми.
Таковых убивать, речёт, не грех. Ибо во славу Божию!
– Кто ж я таков, будь Боже милостив, – сложил руки
францисканец, – чтобы возражать святым и докторам Церкви? Я ж не спорю, не
дискутирую, я лишь повторяю слова Христа на Горе. А он наказал любить ближнего
своего. Прощать тем, кто провинился перед Ним. Любить врагов и молиться за них.
– А Павел велит эфессянам, – добавил другой из
монахов таким же тихим голосом, – супротив сатаны вооружаться любовью и
верой, а не копьями.
– И даст Бог, в конце концов, – перекрестился
третий францисканец, – любовь и вера победят. Согласие и Pax Dei
[338]
воцарятся меж христианами. Ибо, ну, гляньте, кто пользуется
диференцией
[339]
меж нами? Бусурманин! Сегодня мы спорим с
чехами о Слове Божием, о комунии, а завтра? Что может случиться завтра? Магомет
и полумесяцы на церквях!
– Ну что же, – фыркнул самый старший
паломник, – может, и чехи прозреют, отрекутся от еретичества. Может, им в
этом деле голод поможет! Ибо вся Европа присоединилась к эмбарго, запретила
торговлю и всякий промысел с гуситами. Если им этого будет мало, то она и разоружит,
и уморит голодом. Когда в кишках голод заиграет, так они поддадутся, вот
увидите.
– Война, – повторил с нажимом первый
францисканец, – есть зло. Это мы уже установили. А по-вашему что, блокада
– это Иисусово учение? Велел Иисус на Горе голодом ближнего морить?
Христианина? Отбросив религиозные диференции, чехи – тоже христиане. Нет, не
нужно никому это эмбарго.
– Верно, брат, – вставил раскинувшийся под дубом
Тибальд Раабе. – Так не годится. И еще скажу, что порой такие блокады
становятся обоюдоострым оружием. Хорошо, если они нас до несчастья не доведут,
как довели лужичан. А то как бы не отыгралось на Силезии так же, как на Верхней
Лужице прошлогодняя селедочная война.
– Селедочная война?
– Так ее назвали, – спокойно пояснил
голиард, – потому что речь шла и об эмбарго, и о селедках. Хотите,
расскажу.
– Ну ясно ж, хотим. Хотим!
– Так вот, – Тибальд Раабе выпрямился,
обрадовавшись проявленному интересу, – все было так: пан Гинек Бочек из
Кунштата, чешский дворянин, гусит, бо-о-ольшим был любителем сельдей, мало что
едал с таким удовольствием, как балтийские улики,
[340]
особливо под пиво или горилку или же в пост. А верхнелужицкий рыцарь Генрик фон
Догна, пан в Грифенштайне, знал о бочековом аппетите. А поскольку Рейхстаг в это
время аккурат относительно эмбарго совещался, то решил пан Генрик обратить
слово в плоть и по собственной инициативе гусита прижать. Взял, да и
заблокировал ему поставки сельди. Обозлился пан Бочек, стал просить, мол,
религия – религией, но селедка-то селедкой. Ты, папист паршивый, дерись за
доктрину и литургию, но селедку мне оставь, потому как я ее люблю. А пан Догна
на это: селедок к тебе, еретик, не пропущу, жри, Бочек, бочок, грудинку,
значит, даже по пятницам. Ну и это уж переполнило чашу. Собрал разъяренный пан
Гинек дружину, двинулся на лужицкие земли, неся туда меч и огонь. Первым делом
спалил замок Карлсфрид, пограничный таможенный пункт, где задерживали сельдевые
транспорты. Но пану Бочеку этого было мало, жутко он был разозленный. Запылали
деревни вокруг Гартау, церкви, фольварки, даже предместья самой Житавы осветило
зарево пожаров. Три дня пан Бочек палил и грабил. Не окупилась, ох не окупилась
лужичанам Селедочная война! Не желаю Силезии ничего подобного.
– Будет то, – проговорил францисканец, – что
Бог положит.
Долго никто не произносил ни слова.
Погода начала портиться. Грозно потемнели подгоняемые ветром
тучи. Шумел лес, первые капли дождя начали кропить капюшоны, епанчи, черное
покрывало телеги. Рейневан подъехал стремя к стремени к Тибальду Раабе.
– Хороший рассказ, – тихо проговорил он. – О
селедках. И кантилена о Виклифе тоже ничего. Удивляюсь только, что ты не
завершил всего, как там, в Кромолине, чтением четырех пражских статей.
Интересно, колектор знает о твоих взглядах?
– Узнает, – тихо ответил голиард, – когда
придет время. Потому что, как говорит Екклесиаст: «Всему свое время… Время
рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Время
убивать и время врачевать, время молчать и время говорить. Время искать и время
терять, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру».
[341] Всему свое время.
– На сей раз я соглашусь с тобой целиком и полностью.
На распутье среди светлого березняка – каменный покаянный
крест, один из множества в Силезии памятников преступления и покаяния.
Напротив креста светлел песчанистый тракт, в остальных
направлениях расходились мрачные лесные дороги. Ветер рвал кроны деревьев,
раскидывал сухие листья. Дождь – пока еще только мелкий – бил в лицо.
– Всему свое время, – сказал Рейневан Тибальду
Раабе. – Так говорит Екклесиаст. Вот и пришло время нам расстаться. Я
возвращаюсь в Зембицы. И, пожалуйста, помолчи.
Колектор посмотрел на них. Меньшие Братья, паломники, солдаты,
Хартвиг фон Штетенкорн и его дочка тоже.
– Я не могу, – начал Рейневан, – оставить
друзей, которые, возможно, попали в беду. Это несправедливо. Дружба – штука
изумительная и громадная.
– Разве я что-нибудь говорю?
– Еду.
– Поезжайте, – кивнул голиард. – Однако, если
вам придется сменить планы, если вы все же предпочтете Бардо и дорогу в Чехию,
вы сможете запросто догнать нас. Мы будем ехать медленно. А возле Счиборовой
Порубки думаем задержаться подольше. Запомните: Счиборова Порубка.
– Запомню.
