– Неужели погоня? Из Зембиц? За мной?
– Хуже. Это какое-то, холера, сборище. Толпища людей. Я
вижу вельмож. И рыцарей. Псякрев, надо же! Именно здесь. В этой пустоши. На
безлюдье.
– Сматываемся, пока не поздно.
– Увы, – Самсон указал головой в сторону
овчарни, – поздно. Вооруженные плотно окружили территорию. Похоже, чтобы
никого сюда не допустить. Да, думаю, и выпустить тоже. Слишком поздно мы
проснулись. Просто чудо, что нас не разбудили… запахи; мясо жарят с самого
рассвета…
Действительно, со двора доносился все более ядреный запах
печеного.
– На вооруженных, – Рейневан и для себя отыскал
наблюдательную щелочку, – одежды в епископских расцветках. Возможно,
Инквизиция.
– Прелестно, – буркнул Шарлей. – Прелестно,
курва! Единственная наша надежда на то, что они не заглянут в овин.
– Увы, – повторил Самсон Медок. – Пустая надежда.
Они как раз направляются сюда. Давайте-ка заберемся в сено. А в случае чего
прикинемся идиотами.
– Тебе легко говорить.
Рейневан догребся сквозь сено до досок потолка, отыскал
щель, приложился к ней глазом и увидел, что в овин вбежали кнехты, к его всевозрастающему
ужасу проверяющие все закоулки, протыкающие глевиями даже снопы и солому в
сусеке. Один поднялся по лестнице, но на перекрытие не взошел, удовольствуясь
поверхностным осмотром.
– Хвала и благодарение, – прошептал Шарлей, –
известному солдатскому растяпству.
Увы, этим дело не кончилось. После кнехтов в овин набились
слуги и монахи. Глинобитный пол привели в порядок и подмели. Насыпали ароматных
пихтовых веток. Притащили скамьи. Установили сосновые крестовины, на них
уложили доски. Доски накрыли полотном. Прежде чем внесли бочонки и кружки,
Рейневан уже понял, чем дело пахнет.
Прошло немного времени, прежде чем в овин вступили вельможи.
Сделалось красочно, посветлело от оружия, драгоценностей, золотых цепей и
застежек, словом, от вещей, совершенно не соответствующих неприглядному
помещению.
– Зараза, – шепнул Шарлей, тоже прижавшийся глазом
к щели. – Надо ж было так случиться, чтобы именно в этом сарае они
устроили тайное сборище. Фигуры – дай Боже. Конрад, вроцлавский епископ,
собственной персоной. А рядом с ним – Людвик, князь Бжега и Легницы…
– Тише…
Рейневан тоже узнал обоих Пястов. Конрад, уже восемь лет
еписковавший во Вроцлаве, поражал своей истинно рыцарской осанкой и свежим
лицом, поразительным, если учесть его страсть к перепоям, обжорству и разврату,
повсеместно известным и уже ставшим притчей во языцех пороком церковного
вельможи. В том наверняка была заслуга крепкого организма и здоровой пястовской
крови, потому что другие знатные мужи, даже напивавшиеся меньше и по шлюхам
ходившие реже, в Конрадовом возрасте уже обзавелись животами до колен, мешками
под глазами и красно-синими носами – если таковые у них еще сохранились.
Отсчитавший уже сорок весен Людвиг Бжегский напоминал короля Артура с рыцарских
миниатюр – длинные волнистые волосы ореолом окружали его одухотворенное, как у
поэта, однако вполне мужское лицо.
– Прошу к столу, благородные господа, – проговорил
епископ, на этот раз снова поразив всех звонким юношеским голосом. – Хоть
это овин, а не дворец, угостимся чем хата богата, а простую крестьянскую пищу
сдобрим венгрином, какой и у короля Зигмунта в Буде не всегда подают. Думаю,
это подтвердит королевский канцлер его светлость господин Шлик. Ежели,
разумеется, таковым найдет сей напиток.
Молодой, но очень серьезный и богато одетый мужчина
поклонился. Его лентнер был украшен гербом – серебряным клином на красном поле
и тремя кольцами различной тинктуры.
– Кашпар Шлик, – шепнул Шарлей, – личный
секретарь, доверенное лицо и советник Люксембуржца. Солидная карьера для такого
желтоклювика…
Рейневан вытащил соломку из носа, сверхчеловеческим усилием
сдержав желание чихнуть. Самсон Медок предостерегающе зашипел.
– Особо сердечно приветствую, – продолжал епископ
Конрад, – его преосвященство Джордано Орсини, члена кардинальской
коллегии, ныне легата Его Святейшества папы Мартина. Приветствую также
представителя Орденского государства, благородного Готфрида Роденберга,
липского старосту. Приветствую нашего почтенного гостя из Польши, а также
гостей из Моравии и Чехии. Здравствуйте все и рассаживайтесь.
– Глянь-ка, сюда аж чертова крестоносца
принесло, – ворчал Шарлей, пытаясь ножом расширить щель в
перекрытии. – Староста из Липы. Где ж это? Не иначе, как в Пруссии. А кто
ж другие-то? Там вон вижу господина Путу из Частоловиц… Вон тот широкоплечий с
черным львом на золотом поле – Альбрехт фон Колдиц, свидницкий староста… А тот,
с одживонсом в гербе, не иначе как кто-то из краваржских панов.
– Сиди тихо, – прошипел Самсон. – И перестань
ковырять… Щепочки могут нас выдать, да если еще и в кружки попадут…
Внизу действительно поднимали кубки и пили за здоровье друг
друга, слуги мотались с кувшинами. Канцлер Шлик похвалил вино, но трудно было
сказать, не из дипломатической ли вежливости. Сидящие за столом были, казалось,
хорошо знакомы. За некоторым исключением.
– А кто, интересно, – полюбопытствовал епископ
Конрад, – ваш юный спутник, monsignore Орсини?
– Мой секретарь, – ответил папский легат,
маленький, седенький и приятно улыбающийся старичок. – Николай из Кузы.
Предрекаю ему большую карьеру на службе нашей Церкви. Vero, он весьма помог мне
в исполнении моей миссии. Ибо как никто умеет опровергнуть еретические, а в
особливости лоллардские и гуситские тезисы. Его преосвященство краковский
епископ может подтвердить.
– Краковский епископ… – прошипел Шарлей. –
Зараза… Это ж…
– Збигнев Олесьницкий, – шепотом подтвердил Самсон
Медок. – В Силезии ведет закулисные переговоры с Конрадом. м-да, ну и
влипли мы. Сидите тихо, как мышки. Потому как если нас обнаружат – нам конец.
– Коли так, – проговорил внизу епископ
Конрад, – то, может быть, преподобный Николай из Кузы и начнет? Ибо ведь
именно такова конечная цель нашего собрания: положить конец гуситской заразе.
Прежде чем подадут еду и вино, прежде чем мы наедимся и напьемся, пусть-ка нам
юный священник опровергнет учение Гуса. Слушаем.
Слуги внесли на носилках и свалили на стол целиком
испеченного быка. Сверкнули и пошли в ход кинжалы и ножи. Молодой Николай из
Кузы встал и заговорил. И хоть глаза горели у него при виде жаркого, голос
юного священника не дрогнул.
