– Его язычество, – выкрикнул Готфрид
Роденберг, – очевиднейшим образом проявляется в дикой ненависти ко всей
немецкой нации – опоре Церкви, в особенности же к нам, госпитальерам Светлейшей
Девы, antemurale christianitatis,
[348]
своей грудью защищающим
католическую веру от нехристей. Кстати, уже двести лет! Правда и то, что этот
Ягелло – неофит и идолопоклонник, который, чтобы истерзать орден, не только с
гуситами, но и с адом самим готов стакнуться. Да и вообще не о том нам сейчас
рассуждать надо, как убедить Ягеллу и Польшу присоединиться к крестовому
походу, а вернуться надобно к тому, о чем мы в Пресбурге тогда, еще два года
назад, на Трех Царей, совещались, как бы нам на самою Польшу с крестовым походом
вдарить. И на куски разодрать этот гнилой плод, этого ублюдка городельской
унии!
[349]
– Ваши слова, – очень холодно проговорил епископ
Олесьницкий, – похоже, стоят самого Фалькенберга. И неудивительно, ведь не
секрет, что и пресловутые «Satyry» надиктовали Фалькенбергу не где-нибудь, а
именно в Мальборке. Напоминаю, что названный пасквиль осудил собор, а сам
Фалькенберг вынужден был отречься от своих позорных еретических тез под угрозой
костра. Прямо-таки странно звучат они в устах человека, говорящего об antemurale
christianitatis…
– Не злобствуйте, епископ, – примиряюще вставил
Пута из Частоловиц. – Ведь факт же, что ваш король гуситов поддерживает.
Явно и тайно. Мы знаем и понимаем, что поляки крестоносцев держат в шахе, а в
том, что их в шахе держать приходится, ничего удивительного, если честно
говорить, нет. Однако же результаты такой политики для всей христианской Европы
могут оказаться губительными. Вы ведь сами знаете.
– Увы, – подтвердил Людвиг Бжегский. – А
результаты мы видим. Корыбутович в Праге и с ним несколько рот поляков. В
Мораве Любко Пухала. Петр из Лихвина и Федор из Острога. Вышек Рачиньский рядом
с Рогачем из Дубе. Вот где они, поляки, вот где на этой войне мелькают польские
гербы и слышны польские боевые кличи. Вот как Ягелло поддерживает истинную
веру. А его эдикты, манифесты, указы? Мозги нам пудрит, вот что.
– А тем временем свинец, лошади, оружие, снедь, товары
всякие, – угрюмо добавил Альбрехт фон Колдиц, – непрерывно текут из
Польши в Чехию. Как же так, а, епископ? По одной дороге денарии, которыми вы
так похваляетесь, шлете в Рим, а по другой – порох и снаряды для гуситских
пушек? Согласитесь, очень это похоже на вашего короля, который, как говорят,
Богу ставит свечку, а черту огарок.
– Над некоторыми проблемами, – признался после
недолгого молчания Олесьницкий, – и я задумываюсь. Чтобы дело шло к
лучшему, я приложу старания, пособи мне Боже. Но не хочется бросаться словами,
повторяя одни и те же аргументы. Так что скажу кратко: доказательством
намерений Польского королевства является мое здесь присутствие.
– Кое мы воспринимаем положительно, – хлопнул по
столу епископ Конрад. – Но что оно такое сегодня, это ваше Польское
королевство? Вы, что ли, господин Збигнев? Или Витольд? Или Шафраньские? Или,
может, Остророг? Или же Ястжембцы и Бискупцы? Кто в Польше правит? Ведь не
король же Владислав, дряхлый старец, который даже с собственной женой
управиться не в состоянии. Так, может, и верно, Сонка Гольшанская в Польше
командует? И ее любовники, Челок, Хиньча, Куровский, Заремба? И кто там еще эту
русинку хендожит?
– Vera, vero, – печально покачал головой легат
Орсини. – Стыдоба, чтобы такой cornuto
[350]
был королем…
– Вроде бы серьезный тинг, – наморщил лоб
краковский епископ, – а сплетнями забавляемся, словно бабы. Или жаки
[351] в борделе.
– Не станете же вы отрицать, что Сонка Ягелле рога
наставляет и позорит его всячески.
– Буду отрицать, ибо это vana rumoris.
[352]
Слухи, распускаемые и подпитываемые Мальборком.
Крестоносец вскочил из-за стола, красный и готовый ответить,
но Кашпар Шлик остановил его резким жестом.
– Pax! Оставим эту тему, есть дела и поважнее.
Насколько я понимаю, вооруженное участие Польши в крестовом походе в данный
момент дело сомнительное. Что делать, хоть и с сожалением, но принимаем к
сведению. Однако клянусь ракой святого Якуба, присмотрите, епископ Збигнев, за
тем, чтобы были реально исполнены пункты договоренности в Кежмарке и Ягелловы
эдикты из Трембовли и Велуна. Эти эдикты вроде бы закрывают границы, торгующим
с гуситами грозят наказанием, а меж тем товары и оружие, как справедливо
заметил господин свидницкий староста, по-прежнему из Польши в Чехию идут.
– Обещаю, – нетерпеливо прервал
Олесьницкий, – что приложу старания. И это не пустые слова. Сносящихся с
чешскими еретиками в Польше будут карать, существуют королевские эдикты. Jura
sunt clara.
[353]
Однако господину свидницкому гетману и его
преосвященству епископу напомню слова Писания: «Почему вы видите пылинку в
глазах брата, а в своем бревна не замечаете?» Половина Силезии торгует с
гуситами, и никто ничего против этого не предпринимает.
– Ошибаетесь, ясновельможный князь Збигнев, –
перегнулся через стол епископ Конрад. – Ибо предпринимаем. Уверяю вас, что
предприняты определенные меры. Жесткие средства. Без эдиктов, без манифестов,
без всяких пергаментов обойдется, но некоторые defensores haereticorum
[354]
на собственной шкуре почувствуют, что значит с еретиками
кумоваться. А других, уверяю вас, бледный страх охватит. Тогда мир увидит
разницу между истинной и показной деятельностью. Между истинной борьбой и
запудриванием, как вы выразились, мозгов.
