– Никаких «тем не менее», – снова обрезал
епископ. – Силезией правлю я. Хотите вести переговоры – ведите со мной.
Пан или пропал.
Чех долго молчал. Наконец сказал:
– Любите, ох любите вы это, преподобные. Обожаете
управлять, вмешиваться в политику, совать всюду нос и лезть пальцами. Поверьте,
для вас будет страшным ударом, если кто-нибудь наконец лишит вас власти,
отнимет, вырвет из загребущих лап. Как вы это переживете, а? Представляете
себе? Никакой политики. Целый день, от заутрени до комплеты, ничего, только
молитва, покаяние, проповеди, дела милосердия. Как вам это нравится? Ваше
епископское преосвященство?
– Это вам видится что-то подобное, – высокомерно
заявил Пяст. – Только руки у вас коротки. Сказал когда-то какой-то мудрый
кардинал: собака лает, караван идет. Нашим миром владеет и будет владеть Рим. Я
бы сказал, того хочет Бог. Но не стану поминать имени Бога всуе. Поэтому скажу
так: справедливо, чтобы власть была в руках самых достойных людей. А кто более
достоин, если не мы? А? Может, вы, рыцари?
– Найдется, – не сдавался чех, – какой-нибудь
сильный король либо кесарь. И тогда кончится…
– Все кончится Каноссой, – в очередной раз прервал
епископ. – У тех же стен, у которых стоял Генрих IV Германский. Этот
«крепкий» король, как вы помните, требовал, чтобы духовенство, не исключая папы
Григория VII, перестало лезть в политику и от заутрени до комплеты занималось
исключительно молитвами. И что? Напомнить? Спесивец два дня стоял босым на
снегу, а в замке папа Григорий тем временем смаковал роскошные блюда и
отведывал хваленые прелести маркграфини Матильды. И на этом покончим с пустой
болтовней. Вывод: не следует поднимать на Церковь голос. Мы всегда будем
править и управлять. До границ мира и конца света…
– И даже дальше, – ядовито вставил
Стенолаз. – В Новом Иерусалиме, златом граде за яшмовыми стенами, тоже у
кого-то в руках должна быть власть.
– Вот именно, – фыркнул епископ. – А для
собак, которые лают и воют, как всегда – Каносса! Покаяние, стыд, снег и
перемерзшие ноги. А для нас теплые покои, теплое тосканское вино и пылкая
маркграфиня в пуховой постели.
– Там у нас, – глухо сказал чех, – Сиротки и
табориты уже точат клинки, уже готовят цепы. Уже смазывают оси телег. Вот-вот
сюда нагрянут и отберут у вас все. Вы потеряете дворцы, вино, маркграфинь,
власть и, наконец, ваши якобы столь ценные головы. Так будет. Я сказал бы, что,
видимо, того хочет Бог, но не стану упоминать имени Его всуе. Поэтому скажу: с
этим надо что-то делать. Противодействовать.
– Ручаюсь вам, святой отец Мартин…
– Да оставьте вы, – взорвался чех, – в покое
мир со святым отцом, королем Зигмунтом и всеми князьями Империи, со всей этой
верещащей европейской ярмаркой. С очередными легатами, регулярно расхищающими
всякий раз заново собираемые на круцьяту деньги! О муки Господни! Вы требуете,
чтобы мы ждали, пока наверху не придут к какому-либо согласию? А там ежедневно
смерть смотрит в глаза!
– Нас, – проговорил Стенолаз, – вы не можете
обвинить в бездействии, господин. Мы, как вы сами признали, действуем.
Беззаветно молимся, наши молитвы бывают услышаны, грешников настигает кара. Но
грешников много, да и новые постоянно прибывают. Мы просим вас не прекращать
помощи.
– То есть вам нужны новые имена?
Ни епископ, ни Стенолаз не ответили. Чех же явно не ожидал
ответа.
– Мы сделаем, – сказал он, – все, что в наших
силах. Передадим списки гуситских сторонников и торгующих с гуситами купцов,
приведем имена… чтобы вам было за кого молиться.
– А демон, – чеху и на этот раз никто не
ответил, – демон, как обычно, ударит без промаха и неотвратно. Ох нужна
была бы, нужна бы была такая акция и у нас…
– С этим, – жестко сказал Конрад, – сложнее.
Уж кому-кому, как не вам, лучше знать, что у вас сам дьявол не в силах
разобраться в хаосе фракций. И не угадаешь, кто кого и против кого держится и
держится ли во вторник с теми же самыми, которых держался в понедельник. Папа
Мартин и король Зигмунт хотят договориться с гуситами. С разумными. С такими,
как вы, хотя бы. Думаете, мало было охотников покончить с Жижкой? Мы не дали
согласия. Ликвидация определенных лиц грозила хаосом, полнейшей анархией. Ни
король, ни папа не желают видеть подобное в Чехии.
– Болтайте об этом, – пренебрежительно фыркнул
чех, – с легатом, с Орсини, а меня от подобной пустой болтовни увольте… И
шевельните же немного, епископ, вашими якобы ценнейшими мозгами. Подумайте об
общем интересе.
– Кого-то надо… прикончить? Вашего политического или
личного врага? И что это за интерес?
– Я вам говорю, – чех и на сей раз не обратил
внимания на насмешку, – что табориты и Сиротки поглядывают на Силезию
жаждущим оком. Одни желают обращать, другие просто колошматить и грабить.
Двинутся того и гляди, сорвутся с мечом и огнем. Мечтающий о христианском
примирении папа Мартин будет за вас в далеком Ватикане молиться, жаждущий
договоренности Люксембуржец будет в далекой Буде рвать и метать. Альбрехт
Ракусский и епископ Оломунца облегченно вздохнут, поскольку свалилось все это
не на них. А вас тем временем будут здесь обезглавливать, сжигать в бочках, насаживать
на колья…
– Ладно, ладно. Успокойтесь. Все это у меня во Вроцлаве
на картинах изображено в каждой церкви. Вы хотите, если я верно понимаю,
убедить в том, что неожиданная смерть нескольких крупных таборитов убережет
Силезию от нашествия? От апокалипсиса?
– Возможно, не спасет, но, во всяком случае, оттянет.
– Без обязательств и обещаний: о ком может идти речь?
Кого потребовалось бы прикончить? То есть, простите lapsus linqua,
[356]
кого упомянуть в поминальных молитвах?
– Богуслава из Швамберка, Яна Гвезду из Вицемилиц,
гетмана градецкого Яна Чапека из Сана, оттуда же и Амброжа, бывшего приходского
священника в церкви Святого Духа. Прокопа по прозвищу Голый. Бедржиха из
Стражниц…
– Помедленнее, пожалуйста, – посоветовал Стенолаз. –
Я записываю. Однако извольте, пан, сконцентрироваться на районе Градца-Кралове.
Мы попросили предоставить перечень активных и радикальных гуситов из района
Находа, Трутнова и Вимбурка.
– О! – воскликнул чех. – Вы что-то
планируете?
– Тише, пожалуйста.
– Я хотел принести в Прагу радостную нов…
– А я говорю, потише, пожалуйста.
