О том, что Формозу связывало с Гуоном фон Сагаром, Рейневан
также услышал во время странствия то да сё, достаточно много, чтобы разобраться
в ситуации, однако, естественно, слишком мало, чтобы знать, что оклеветанный и
преследуемый магдебургской епископской Инквизицией чародей сбежал в Силезию к
родственникам: у Сагаров были под Кросно наделы еще со времен Болеслава
Рогатки. Потом как-то так получилось, что Гуон познакомился с Формозой, вдовой
Оттона фон Кроссига, фактической и, как сказано, пожизненной хозяйкой замка
Бодак. Чародей полюбился Формозе и с тех пор проживал в замке.
– Очень тосковала, – повторила Формоза, поднимаясь
на носки розовых туфелек и чмокая чародея в щечку. – Переоденься, дорогой.
А вас, господа, прошу, прошу…
На занимающий середину залы огромный дубовый стол поглядывал
укрепленный над камином гербовый вепрь Кроссигов, соседствующий на закопченном
и обросшем паутиной щите с чем-то, что трудно было однозначно определить. Стены
были обвешаны шкурами и оружием, ни одно из которых не выглядело пригодным к
употреблению. Одну из стен занимал тканный в Аррасе фламандский гобелен,
изображающий Авраама, Исаака и запутавшегося в кустах барана.
Comitiva в примятых оттисками доспехов акеонах расселась за
столом. Настроение, вначале, пожалуй, угрюмое, немного поправил бочонок,
который закатили на стол. Но его снова испортила возвратившаяся из кухни
Формоза.
– Уж не ослышалась ли я? – спросила она грозно,
указывая на Николетту. – Буко! Ты похитил дочь хозяина Стольца?
– Говорил же я сукину сыну, чтобы не болтал. Шарлатан
поганый, хайло на полпачежа захлопнуть не может… Кх-м… Собственно, я только что
хотел сказать вам, госпожа мать.
[379] И выложить все. А
получилось так…
– Как у вас получилось – я знаю, – прервала
Формоза, явно хорошо проинформированная. – Растяпа! Неделю проваландались,
а добычу у них кто-то из-под носа увел. Молодым я не удивляюсь, но то, что вы,
господин фон Вейрах… Мужчина зрелый, положительный, уравновешенный…
Она улыбнулась Вейраху, тот опустил глаза и беззвучно
выругался. Буко собрался выругаться громко, но Формоза погрозила ему пальцем.
– И в конце концов такой глупец похищает дочку Яна
Биберштейна. Буко! Ты что, вконец рехнулся?
– Вы бы, госпожа мать, сначала дали поесть, –
гневно сказал раубриттер. – Сидим тут за столом, словно на тризне,
голодные, в горле пересохло, прям перед гостями стыдно. С каких это пор у
Кроссигов завелись такие обычаи? Подавайте еду, а о делах поговорим потом.
– Еда готовится, сейчас подадут. И вино уже несут.
Обычаям меня не учи. Извините, рыцари. А вас, уважаемый господин, я не знаю… Да
и тебя, храбрый юноша…
– Этот велит себя Шарлеем именовать, – вспомнил о
своих обязанностях Буко. – А тот юнец – Рейнмар фон Хагенау.
– Ах! Потомок известного поэта?
– Нет.
Вернулся Гуон фон Сагар, переодевшийся в свободную hauppelande
[380]
с большим меховым воротником. Сразу же стало ясно, кто
пользуется наибольшим фавором хозяйки замка. Гуон тут же получил зажаренную
курицу, тарелку пирогов и кубок вина, причем все это подала лично Формоза.
Чародей, не смущаясь, принялся за еду, демонстративно не обращая внимания на
голодные взгляды остальной компании. К счастью, другим тоже ждать долго не
пришлось. На стол, ко всеобщей радости, въехала, предваряемая волной роскошного
аромата, большая миска кабанятины, тушеной с изюмом. За ней внесли вторую, с
кучей баранины с шафраном, потом третью, полную кушаний из различной дичи, а
затем последовали горшки с кашей. С неменьшей радостью были встречены несколько
жбанов, наполненных – что установили незамедлительно – двойным медом и
венгерским вином.
Comitiva принялась за еду в глубоком молчании, прерываемом
только скрежетом зубов и произносимыми время от времени тостами. Рейневан ел
осторожно и умеренно – приключения последнего времени уже научили его, сколь
печальные последствия может иметь обжорство после долгого голодания. Он
надеялся, что в Бодаке не привыкли забывать о слугах и Самсон не обречен на
мучительный пост.
Так шло некоторое время. Наконец Буко фон Кроссиг распустил
пояс и рыгнул.
– Теперь, – сказала Формоза, справедливо полагая,
что это сигнал, завершающий первое блюдо, – возможно, пора и об интересах
поговорить. Хоть, сдается мне, говорить тут не о чем. Ибо что это за интересы –
Биберштайнова дочь.
– Интересы, госпожа мать, – сказал Буко, которому
выпитое венгерское придало заметного резона, – это мое дело, при всем к
вам уважении. Мой труд здесь всех кормит, поит и одевает. Я подвергаю жизнь
опасности, а когда по воле Господней будет мне крышка, то увидите, как вам
станет худо. Так что не придирайтесь!
– Вы только гляньте! – Формоза подбоченилась,
повернулась к раубриттерам. – Нет, вы только гляньте, как надувается мой
младшенький. Он меня кормит и одевает, ей-богу, от смеха лопну! Славно бы я
выглядела, если б только на него рассчитывала. К счастью, есть в Бодаке
глубокий подвальчик, в нем сундучки, а в сундучках то, что туда положил твой
родитель, малыш, и твои братья, светлая им память. Они умели добро в дом
сносить, они не позволяли обвести себя вокруг пальца. Дочек у вельмож не
похищали, будто глупцы какие… Они знали, что делали…
– Я тоже знаю, что делаю! Хозяин Стольца выкуп
заплатит…
– Как же, жди! – обрезала Формоза. –
Биберштайн-то? Заплатит? Дурень! Он на доченьке крест положит, а тебя достанет.
Отомстит. Случилось уже нечто подобное в Лужицах, ты б знал об этом, если бы у
тебя уши для слушанья были. Помнил бы, что случилось с Вольфом Шлиттером, когда
он таким же манером столкнулся с Фридрихом Биберштайном, хозяином в Жарах.
Какой ему жарский хозяин монетой отплатил.
– Я слышал об этом, – спокойно подтвердил Гуон фон
Сагар. – Да ведь и дело было широко известно. Люди Биберштайна напали на
Вольфа, истыкали копьями, как животное, кастрировали, выпустили кишки. В то
время популярной была в Лужицах поговорка: «Таскал Вольф, таскал, да напоролся
на Олений Рог, узнал, как тот бодается…»
