– Почему, почему. Потому что мне не по душе, чтобы Ян
Биберштайн начал осаду Бодака, а Инквизиция выкопала мое имя в архивах. Потому
что о твоем брате, Петре из Белявы, я слышал только самое лучшее. Потому что
мне не понравились летучие мыши, которых кто-то напустил на тебя и твоих друзей
в Цистерцианском бору. Tandem потому, что Толедо alma Mater nosnra est,
[388]
и я не хочу, чтобы ты плохо кончил, друг ты мой по
искусству магии. А плохо кончить ты можешь. С Биберштайнувной что-то тебя
связывает, этого ты не скроешь: не знаю, давний ли афект или с первого взгляда,
но знаю, что amantes amentes.
[389]
В пути ты был на волосок от
того, чтобы схватить ее на седло и пуститься галопом, и тогда вы оба погибли бы
в Черном лесу. Сейчас тоже, если ситуация усложнится, ты готов схватить ее в
охапку и спрыгнуть со стены. Я очень ошибаюсь?
– Не очень.
– Я сказал, – чародей улыбнулся краешками
губ, – amantes amentes. Да, да, жизнь – это настоящая Башня шутов. Кстати,
ты случайно не знаешь, какой сегодня день? Вернее, что за ночь?
– Не очень. У меня немного перепутались даты.
– Дело не в датах. Все врут календари. Важнее то, что
на сегодня приходится осеннее равноденствие, Aequinoctium autumnalis.
Он встал, вытащил из-под стола покрытую резьбой дубовую
скамейку примерно в два локтя длиной и немного больше локтя высотой. Поставил у
двери. Из шкафа достал глиняный, обтянутый телячьей кожей и снабженный
этикеткой горшочек.
– Здесь, – указал он, – я храню довольно
специфическую мазь. Приготовленную по классическим рецептам смесь. Recipe,
[390]
как видишь, я выписал на листке. Паслен сладкий, паслен
черный, борец, лапчатка, листья тополя, кровь летучей мыши, цикута, красный
мак, портулак, дикий сельдерей… Единственное, что я изменил, так это жир.
Рекомендуемый «Grimorium Verum» жир, вытопленный из некрещенного еще младенца,
я заменил подсолнечным маслом. Дешевле и дольше сохраняется.
– Неужели это, – Рейневан сглотнул, – неужели
это то, что я думаю?
– Дверь лаборатории, – чародей словно не услышал
вопроса, – я не замыкаю никогда, в окне, как видишь, нет решеток. Мазь я
ставлю сюда, на стол. Как ею пользоваться, ты наверняка знаешь. Советую
использовать экономно, она дает побочные эффекты.
– А вообще-то это… безопасно?
– В мире нет ничего безопасного, – пожал плечами
Гуон фон Сагар. – Ничего. Все – теория. А как говорит один из моих
знакомых: «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie».
[391]
– Но я…
– Рейнмар, – холодно прервал маг, – имей
совесть. Я сказал и показал тебе достаточно, чтобы меня можно было обвинить в
соучастии. Не требуй большего. Ну, нам пора. Возьмем камфарную мазь, чтобы
намазать болячки наших побитых разбойников. Возьмем также вытяжку снотворного
мака… Все это утоляет боль и усыпляет… Сон же лечит и успокаивает, а кроме
того, как говорится: qui dormit поп peccat – кто спит, тот не грешит. И не
мешает… Помоги мне, Рейнмар.
Рейневан встал, при этом неосторожно зацепил стопку книг,
быстро схватил их, не дав упасть. Поправил книгу, лежавшую наверху, которую
длинное название презентовало как «Bernardi Silvestri libri duo; quibus tituli
Megas smos et Microcosmos…» – дальше Рейневану читать не захотелось, его
внимание привлекла другая инкунабула, лежащая внизу, фразы, из которых состояло
название. Он неожиданно сообразил, что однажды уже видел эти слова. Вернее, их
фрагменты.
Он резко сдвинул в сторону Бернарда Сильвестра. И вздохнул.
DOCTOR EVANGELICUS
SUPER OMNES EVANGELISTAS
JOANNE WICLEPH ANGLICUS
DE BLASPHEMIA DE APOSTASIA
DE SYMONIA
DE POTESTATE PAPAE
DE COMPOSITIONE HOMINIS
«Anglicus», а не «basilicus», – подумал он. – «Symonia»,
а не «sanctimonia», «Papae», а не «papallae». Обгоревший лист из Повоёвиц.
Рукопись, которую Петерлин велел сжечь. Это был Виклиф».
– Виклиф! – по инерции проговорил он вслух. –
Виклиф, который солжет и правду скажет. Сожженный, из могилы выброшенный…
– Что? – Гуон фон Сагар повернулся, держа в руках
две баночки. – Кого выкинули из могилы?
– Не выкинули. – Рейневан мыслями был еще
далеко. – Только еще выкинут. Так гласит пророчество. Джон Виклиф, doctor
evangelicus… лжец, ибо еретик, но в голиардовой песне он тот, кто правду
скажет. Похоронен в Люттерворте, в Англии. Его останки будут выкопаны и
сожжены, пепел выкинут в реку Эйвон, и он поплывет в море. Это случится через
три года.
– Интересно, – серьезно сказал Гуон. – А
другие пророчества? Судьба Европы? Мира? Христианства?
– Сожалею. Только Виклиф.
– Плоховато. Но лучше что-то, чем ничего. Говоришь,
выкинут Виклифа из могилы. Через три года? Посмотрим, удастся ли эти сведения
как-то использовать… А ты, коль уж мы об этом заговорили, почему так Виклифом…
Ах, прости. Я не должен был… В нынешние времена такие вопросы не задают.
Виклиф, Вальдхаузен, Гус, Иероним, Иоахим… Опасное чтиво, опасные взгляды, уже
многие из-за них распрощались с жизнью…
«Многие, – подумал Рейневан. – Действительно,
многие. Эх, Петерлин, Петерлин…»
– Возьми баночки. И пошли.
Тем временем компания за столом набралась уже недурно,
единственными трезвыми казались Буко фон Кроссиг и Шарлей. Обжорство
продолжалось, из кухни принесли второе блюдо – кабанью колбасу в пиве,
сервелат, вестфальскую кашу в кишке и много хлеба.
Гуон фон Сагар смазал синяки и помятины, Рейневан сменил
перевязку Вольдану из Осин. Освобожденная от бинта опухшая физиономия Вольдана
вызвала всеобщее бурное веселье. Самого Вольдана больше, чем рана, волновал
шлем с хундсгугелем, который он оставил в лесу и который якобы стоил ему целых
четыре гривны. На замечания, что шлем-де был испорчен, он отвечал, что его
можно было бы исправить.
Вольдан был также единственным, кто выпил предложенный ему
маковый эликсир. Буко, отпробовав, вылил декокт на покрытый соломой пол и
обругал Гуона за «горькое говно», остальные последовали его примеру. План
усыпления раубриттеров провалился.
