Рейневан знал, что титул «домина» или «старуха» давался
главной чародейке, руководящей полетом жрице шабаша. Поэтому, хотя в глубине
души он думал увидеть женщину, лишь немного менее отвратную, нежели
Шпренгерова, Крамерова и сопровождающие их уродины, и скорее всего существо в
возрасте, мягко говоря, преклонном. Однако, чего он уж никак не ожидал, домина
оказалась Медеей, Цирцеей, Эродиадой. Убийственно привлекательной, воплощением
зрелой красоты. Высокая, статная, она всем видом вызывала уважение к себе,
предчувствие и предвкушение силы. Высокий лоб украшал серебристым серпом
блестящий рогатый месяц, с шеи на грудь свисал золотой крест анкх, crux ansata.
Линия губ говорила о решительности, прямой нос вызывал в памяти Геру или
Персефону с греческих ваз. Иссиня-черные волосы змеящимся каскадом ниспадали в
божественном беспорядке на шею, волной струились с плеча, сливаясь чернотой с
плащом. Выглядывающее из-под плаща платье переливалось в свете костра, играя
уймой оттенков то белого, то меди, то пурпура.
В глазах домины таились мудрость, ночь и смерть.
Она разгадала его сразу.
– Толедо, – проговорила она, и голос ее был как
ветер с гор. – Толедо и его благородная jojoza. Впервые среди нас?
Приветствую. Рада видеть.
– Здравствуй, – поклонился Рейневан. Николетта
сделала реверанс. – Здравствуй, домина.
– У вас есть ко мне просьбы? Вы просите заступничества.
– Они хотят, – проговорила стоявшая позади рыжеволосая, –
лишь выразить уважение. Тебе, домина, и великой Тройственной.
– Принимаю. Идите с миром. Отмечайте Мабон. Восхваляйте
имя Всематери.
– Magna Mater! Хвала ей! – повторил стоящий рядом
с доминой бородач с украшенной оленьими рогами головой и ниспадающей на спину
шкурой. – Эйя!
Огонь взвился вверх. Котел пыхнул паром.
На этот раз, когда они спускались по склону в седловину
между вершинами, Ягна не дала себя удержать, незамедлительно направившись туда,
откуда долетал самый сильный гул и доносился самый крепкий запах дистиллируемых
напитков… Вскоре, добравшись до кадки, она уже поглощала сидр так, что только
кадык ходил ходуном. Рыжеволосая не сдерживала ее и сама охотно приняла
кувшинчик, который ей поднес ушастый космач, как близнец похожий на Ганса Майна
Игеля, того, который месяц назад посетил на бивуаке Рейневана и Завишу Черного
из Гарбова. Рейневан, принимая кубок, задумался над течением времени и всем
тем, что это время изменило в его жизни. Сидр был крепкий, так что даже из носа
потекло.
У рыжеволосой среди окружающих оказалось множество знакомых.
И людей, и нелюдей. С ней сердечно здоровались майки, дриады, лиски и водницы,
обменивались рукопожатиями и поцелуями полные румяные селянки. Чопорно и
благовоспитанно кланялись женщины в расшитых золотом платьях и богатых
накидках, с лицами частично прикрытыми масками из черного атласа. Обильно лился
сидр, грушевик и сливовица. Кругом толкались и проталкивались, поэтому Рейневан
обнял Николетту. «Здесь ей следовало бы носить маску, – подумал он. –
Катажина, дочь Яна Биберштайна, хозяина Стольца, должна прикрывать лицо. Как и
другие благородные дамы и девушки».
Выпивохи, отведав немного, занялись, естественно, сплетнями
и обсуждением знакомых.
– Я видела ее наверху у домины, – глазами указала
рыжеволосая на хромающую неподалеку калеку со светлой косой и лицом, опухшим от
слез. – Что с ней?
– Обычное дело, обычная обида, – пожала плечами
полная мельничиха, все еще там и тут оставляющая следы муки. – Впустую к
домине ходила, напрасно просила. Выполнить ее просьбу домина отказалась. Велела
положиться на время и судьбу.
– Знаю. Я сама когда-то просила.
– И что?
– Время, – рыжеволосая зловеще ощерилась, –
сделало свое дело. А судьбе я малость подсобила.
Ведьмы расхохотались так, что у Рейневана волосы на голове
зашевелились. Он понимал, что bonat feminae разглядывают его, злился на то, что
торчит будто кол перед столькими прекрасными глазами, будто перепуганный
примитив. Он глотнул для куража.
– Необычайно много… – начал он,
откашлявшись, – здесь присутствует представителей необычайно многих
Древних племен…
– Необычайно?
Рейневан обернулся. Неудивительно, что он не слышал шагов
стоявшего у него за спиной альпа – высокого, темнокожего, с белоснежными
волосами и остроконечными ушами. Альпы двигались практически бесшумно, услышать
их было невозможно.
– Говоришь, необычайно, – повторил альп. –
Ха. Может, еще дождешься, что все станет обычайным. То, что ты называешь
Древним, может оказаться новым. Либо обновленным. Грядет время перемен, многое
изменится. Изменится даже то, что некоторые из присутствующих здесь считали
неизменным.
– Я продолжаю считать, – сказало, приняв, видимо,
на свой счет язвительные слова альпа, существо, которое Рейневан меньше всего
ожидал встретить в здешней компании, а именно священник с тонзурой. –
Многие продолжают так считать, хотя знают, что многое уже никогда не вернется.
Нельзя дважды ступить в одну и ту же реку. У вас было свое время, господин
альп, была своя эпоха, эра, свой эон, наконец. Но ничего не поделаешь, omnia
tempus habent et suis spatiis transeunt universe sud caelo, всему свое время и
свой час. Минувшее не вернется. Несмотря на любые перемены, которых, кстати
сказать, ожидают многие из нас.
– Полностью, – упрямо повторил альп, –
изменится картина и порядок мира. Все реформируется. Советую, обратите взор
свой на юг, на Чехию. Там упала искра, от нее возгорится пламя, в огне
очистится Природа. Исчезнет все скверное и нездоровое. С юга, из Чехии, придет
изменение, определенным вещам и проблемам наступит конец. В частности, Писание,
которое вы столь охотно цитируете, превратится в сборник поговорок и пословиц.
– От чешских гуситов, – покрутил головой
священник, – не ожидайте слишком многого, в определенных вопросах они
святее самого, я бы сказал, папы римского. Видится мне, пойдет в нужную сторону
эта чешская реформа.
– Сущность реформы, – громко сказала одна из
высокородных женщин в маске, – в изменении того, что, казалось бы,
изменить невозможно. Проделывает пролом в, казалось бы, нерушимой структуре,
надламывает, казалось бы, плотный и твердый монолит. А если что-то можно
нарушить, исцарапать, надломить… Так это можно превратить в пыль. Чешские
гуситы будут той каплей воды, которая, замерзая в расщелинах скалы, разрывает
ее.
– То же самое говорили и о катарах! – крикнул кто-то
сзади.
